было очень много волонтеров. Может, это один из них. Может, он вообще сюда не заходил. Все в городе хотели найти этих маленьких девочек, хотели этого так сильно, как если бы это были их собственные дети.
Я никак не отреагировала, даже не кивнула. Лишь мысленно добавила еще одну строку в графу «Комсток». Его уже можно было повысить до статуса полноценного подозреваемого.
– Ничего нет, – сообщила Джоди, появившись сзади. – Во всяком случае, ничего такого, чего я вам еще не показывала. – Она перевела взгляд с меня на Баумана. Бедняжка оказалась между двух огней и не знала, чью сторону принять. Мне стало ее жаль.
– Что ж, спасибо. – Я тепло улыбнулась ей. – Пожалуйста, дайте мне знать, если что-нибудь придумаете после того, как мы уйдем.
Бауман что-то проворчал.
– Я еще вернусь, – произнесла я безо всякой интонации. Пусть понимает как хочет.
Мы с Гарри вышли из полицейского участка, молча сели в машину и молча выехали из города. Солнце клонилось к горизонту.
– Кажется, будет дождь, – молвила я, когда мы выехали за пределы города. Я по-прежнему думала о Комстоке и о том, что он может скрывать.
– Почему? – спросил Гарри.
– Жуки бьются о лобовое стекло. Это всегда к дождю. Я забыла об этом за столько лет в городе.
Октябрь 2001
Евангелина
– Вероника, я хочу, чтобы ты прочитала вслух сочинение, которое написала обо мне. Всем нам.
Фрэнк только что закончил свою четырехчасовую воскресную проповедь. Мы, девочки, думаем, что пойдем на кухню готовить обед, но у Фрэнка другие планы. Я уже с трудом вспоминаю сочинение Вероники, вспоминаю школу. Это было всего три недели назад, но мы так быстро и основательно вернулись в ритм нашей жизни, что сейчас это кажется сном.
Мы не знаем, кто вообще подал Фрэнку идею отправить нас в школу, кто убедил его, что его сад должен распространиться за пределы нынешней территории, что мы должны донести его послание о патриархальной общественной жизни. В мир. Может быть, это посоветовала одна из Матушек. Может быть, сам Бог поговорил с Фрэнком, как он нам сказал. Но все, что мы знали наверняка – у нас есть всего два месяца, и мы должны наслаждаться каждой их секундой. Школьными обедами с десертом. Библиотекой, полной книг. Музыкой, спортом, общением с учителями, которые нам улыбаются.
– Сэр? – шепчет Вероника, словно свистит сквозь щель между зубами. Ее поза выражает абсолютную покорность, глаза опущены.
– Твое сочинение. – Он берет с кафедры листок, сходит с алтаря и подходит к ней. Его выражение лица не предвещает беды. Он серьезен, но не сердит. – Ваш учитель позвонил мне по этому поводу аккурат перед тем, как я забрал вас всех из государственной школы. Ты не помнишь?
Его тон – почти ласковый, но глаза говорят о другом. Матушки ерзают на скамьях, у одной из них мокрое лицо. Знают ли они, что произойдет? Я чувствую внезапное желание схватить Веронику за руку и бежать. Она так близко ко мне, что мне даже не придется наклоняться.
Но я думаю о голых наказаниях и о крещении и остаюсь на месте.
Вероника берет листок, который ей протягивает Фрэнк. Он трепещет, как раненая птица, в ее трясущихся руках.
– Мне нравится жить на ферме Фрэнка, – читает она высоким и ясным голосом. – Это чудесное место. Правда, мне не нравится, когда нас раздевают догола и наказывают…
– Ага! – грохочет Фрэнк, так что мы едва не подпрыгиваем. – Ты рассказала им наш секрет!
Ее глаза широко распахиваются. Я знаю, о чем она думает, потому что именно об этом думают все те из нас, кто ходил в школу. Фрэнк велел нам рассказать миру, какое чудо его ферма. Я помню это, потому что в тот день, когда он сообщил нам, что мы пойдем в школу проповедовать Евангелие, я подумала: «Вот для чего меня создал Бог».
«Вот почему мне дали имя Евангелина».
Я хочу что-то сказать, потому что тут явно какая-то ошибка. Я знаю, что нельзя говорить вне очереди, что такая дерзость дорого мне обойдется, но Фрэнку нужно напомнить, что Вероника просто делала то, о чем он нас просил. Но прежде чем я успеваю произнести хоть слово, он хватает ее за шиворот. Не за шиворот длинного платья, а прямо за шею.
Мы хором ахаем.
Фрэнк быстрый. Он тащит ее к двери.
– Следуйте за мной, дети мои! – ревет он. – Смотрите, какая судьба ожидает тех, кто выступает против своего Отца. Станьте свидетелями того, как я делюсь с ней благодатью и смываю ее грехи.
Мы все замираем. Мы шептались об этом в темноте нашего общежития. Лучше всего немного побороться, чтобы все выглядело по-настоящему, а потом притвориться мертвым, потому что Фрэнк будет тебя держать, пока ты не перестанешь двигаться.
Помнит ли об этом Вероника? Она моя Сестра и мой лучший друг. Это ей я первой отдала кусочек шоколадного батончика, это она тайком принесла мне мед, когда у меня болело горло.
– Все будет хорошо, Евангелина, – сказала она мне в тот день, когда Фрэнк чуть не застал нас за игрой, когда мы должны были собирать чертополох.
– Все будет хорошо, Вероника, – сразу же повторила я.
Я не могу допустить, чтобы наши мечты не сбылись.
Я бросаюсь к Фрэнку, пытаясь поймать ее взгляд, каким-то образом подать ей сигнал, чтобы она вспомнила, что делать: притвориться мертвой, чтобы Фрэнк не убил ее, но мне всего одиннадцать, и я очень маленького роста. Я не могу до нее добраться. Он волочет ее прочь из церкви к центру нашего комплекса.
Осенний день, воздух холодный. Я отстаю от остальных, изо всех сил пытаюсь прорваться, но опаздываю, потому что они уже стоят у корыта.
Фрэнк держит Веронику за шею, как новорожденного котенка. Наши глаза встречаются. Ее – размером с яйцо. Кажется, она меня не узнает. У меня пересыхает во рту.
Он трясет ее, и она хнычет. Солнечный свет падает на его серебряные наручные часы, ослепляя меня на мгновение.
– Кому-то есть что сказать от имени этого порочного ребенка?
Я хочу говорить, но чувствую себя совсем маленькой, меньше, чем я есть, и еще более раздетой, чем в тот день, когда мне пришлось выставить свой стыд на всеобщее обозрение. Я должна говорить, но слова «Постой, мы ведь все – одно целое, не причиняй ей зла», вырываются невнятным бормотанием. Что-то холодное и влажное касается моей руки. Я смотрю вниз и вижу Медового мишку.
