— Анечка, у тебя голос не хуже, а намного лучше, чем у Ларисы! — горячо заверил возлюбленную режиссер. — И пойми — у нас с тобой впереди вся жизнь! Ты еще будешь петь и Аиду, и Травиату, и Тоску… и все, что захочешь! Но Лару просто заклинило на мысли, что это ее последняя партия, последняя сценическая работа.
— Она мне говорила то же самое.
— Ну, вот видишь!
— Я ей не верю, Андрей.
— Аня, она мне поклялась. Я знаю ее много лет.
— А если она не сможет выступить? — вдруг с надеждой спросила молодая певица. — Если у нее поднимется температура, или сдадут нервы, или она просто-напросто передумает? Что тогда?
— Тогда будешь петь ты. Это я тебе обещаю.
— Значит, все равно нужно восстанавливать мои костюмы?
— Аня, я не говорил, что их не нужно восстанавливать. Я просто сказал, что пошивочный может не успеть.
— И твоя жена сделает все, чтобы они не успели! Я не сомневаюсь!
— Аня, поверь, Лара здесь совершенно ни при чем! Эта дура Сегенчук…
— Этой дурой Сегенчук кто-то руководил! Я хорошо знаю Людмилу и уверена, что сама она ни за что до такого бы не додумалась. И я почти не сомневаюсь, что инициатором всего этого была твоя жена!
— Аня, Лара — благородный человек. Она бы на это не пошла.
— Такая благородная, что шантажирует собственного мужа, а мне не дает спеть один-единственный раз, — задыхаясь, проговорила девушка. Видно было, что слова даются ей с трудом. Она прикусила губу, чтобы снова не расплакаться, но слезы все равно градом катились по ее лицу. — Да, я думаю, что сейчас тебе лучше уйти, Андрей, — отвернувшись, сказала она.
— Я не могу уйти и оставить тебя в таком состоянии, — угрюмо ответил режиссер.
— Не бойся, я сильная. Я не наложу на себя руки… как Оксана…
Савицкого будто ударили по лицу.
— Ты… ты… что она… что Лариса еще сказала тебе?!
— Она просто сказала, что все, кто с тобой связывается, плохо кончают, — тихо произнесла певица.
* * *
— Ну что, нашла? — нетерпеливо спросил Лысенко.
— Нашла, — без энтузиазма ответила Катя. — Вот. Леонид Иванович Водолажский, пятьдесят девятого года. Без определенного места жительства. Доставлен в морг шестого мая прошлого года. Причина смерти — интоксикация.
— А где его нашли, там написано?
— Ничего там не написано. — Старлей Скрипковская в сердцах шмякнула сумку на стол. — Дело в архив сдали!
— Ну, заказать из архива…
— Представь себе, я только что оттуда. Сама ездила, чтоб быстрее. Приезжаю — а в архиве дело потеряли!
— Как — потеряли? — растерялся Лысенко.
— Так — взяли и потеряли!
— А дело кому-нибудь выдавали, не знаешь?
— Санинспекция вроде у них запрашивала.
— А ты, вижу, и там справлялась?
— Ясновидящий… — Катя с наслаждением вытянула ноги. — Справлялась, конечно. Не утерпела. Игорь, у тебя чайку не найдется? Или кофейку? Набегалась по всему городу.
— Сейчас чайник поставлю. — Лысенко потянулся и щелкнул кнопкой. — А что санинспекция? — спросил он для приличия, наперед зная ответ.
— Сказали, что они дело возвращали. Но пообещали, что поищут. Я им объяснила, что убийство на контроле в Киеве, а то бы они и не почесались… А в архиве никого этим не напугаешь. У них сейчас ремонт, отпуска, и им вообще все до лампочки. По-моему, это полная безнадега, Игорь! И мне кажется, их строители нашими пропавшими делами бочку со смолой во дворе топят!
— Ну, может, найдется еще, — неуверенно предположил капитан. — Слушай, а если с другого конца зайти? В морге ведь остались записи, какое отделение его доставило?
— Теоретически остались.
— Ну давай, запрашивай!
— Игорь, я же не первый год работаю, — обиделась Катя.
Сегодня был тяжелый, суматошный, прошедший практически впустую день, и она жутко устала именно от этой непробиваемой бюрократической безнадеги: то не записали, это забыли, там потеряли… При этом столь необходимое Кате дело, вполне вероятно, лежит себе спокойно в архиве, просто поставили его не на ту полку. А ее послали в санинспекцию, чтобы просто стрелки перевести. Потому что признавать свои ошибки у нас не любит никто. Впрочем, она и сама, как оказалось, этого не любит. И готова была прятаться и выключать телефон…
— Я и там уже побывала, — сообщила она напарнику. — Я же тебе как бы намекнула: записи остались. Но исключительно теоретически. А практически в регистрационный журнал номер отделения вписать забыли, начальство ничего не помнит, а тот, кто его вскрывал, проработал три месяца и уволился к чертям собачьим!
— Так домой к нему…
— Дома у него никто не открывает, и соседи говорят, что уже месяц не видели. Не в розыск же его объявлять!
— Да, дела…
Чайник зашумел, выпустил облако пара и с треском отключился.
— Еще и голова болит. — Катя поморщилась.
— Тебе зеленый или черный?
— Откуда такое разнообразие? — удивилась она.
— А это недавно Борька придумал зеленый чай пить. Говорит, в жару хорошо. Я его не понимаю, этот зеленый чай. Ни вкуса в нем, ни запаха. Желтая вода какая-то.
Катя зеленый чай как раз любила, а разбираться в нем ее научила Наталья, которая утверждала, что зеленый чай очень полезен для кожи.
— Давай мне зеленый, — распорядилась она.
Лысенко пожал плечами, бросил в одну чашку пакетик зеленого, а в другую — черного, залил кипятком и придвинул Катерине.
— С сахаром? — спросил он.
— Игорь, ну кто пьет зеленый с сахаром? В крайнем случае — с лимоном.
— А я знаю, как его пьют? Кто вообще хлебает эту бурду… Так что теперь делать будешь, — вернулся капитан к вопросу об умершем бомже. — Эксгумацию?
— Его даже эксгумировать нельзя! — Катя с досадой утопила пакетик ложкой.
— Почему? Его что, сожгли?
— Сожгли.
— А кто разрешил родственникам кремацию, если случай явно уголовный?
— Ну, какой уголовный… Пищевое отравление. И вообще, ты что думаешь, в его желудке кто-нибудь пытался обнаружить остатки грибов? Да он мог есть что угодно в день смерти, если на то пошло. Они же все подряд жрут, бомжи эти… Ну, кроме того, ты сам знаешь, как бомжами у нас занимаются. Хорошо еще, что у них практиканты тогда работали, и по всем правилам и вскрытие сделали, и анализ на токсин. Могли же что угодно в заключении написать, например сердечный приступ. Кого волнует, кто будет разбираться, отчего он умер? Он же бомж! А кремировали почему… В том-то и дело, что родственники от него отказались. Ни жена, ни сын не захотели хоронить. А сожгли его за государственный счет, потому что морг, как мне объяснили, не резиновый.
— Так каким макаром ты будешь концы искать?
— Есть у меня одна хорошая мысль! — загадочно произнесла старлей Скрипковская.
* * *
— Слушай, выросли они как… — вдруг сказала Дашка, удивленно рассматривая дочерей, которым уже явно стала тесна двойная коляска. На эту неожиданную — ведь все маленькие дети быстро растут — мысль ее натолкнули крохотные штанишки, которые она перед прогулкой случайно взяла из комода вместо нужных запасных. Штанишки эти надевались, когда Саньке и Даньке было от недели до месяца, а сейчас одежку им можно было натянуть едва до колена и ползунки смотрелись кукольными. Дочери же, хоть и были весьма миловидными, куклами не выглядели. В последнее время они вели себя особенно активно: ползали и даже пытались встать на ноги, играли игрушками-погремушками и вовсю агукали. Бабуля, склонная к необоснованным фантазиям, даже различала в их лепете какие-то слова и утверждала, что они начинают говорить.
— Ты смотри, как выросли! — Даша приложила штанишки к спящей Даньке. — Ой, не верится, что они это носили! Я уже коляску с ними поднять не могу, — пожаловалась она мужу.
— Ну, я пока поднимаю.
Они не спеша, наслаждаясь редкими минутами отдыха и общения друг с другом, по очереди катили коляску. Погода на улице была прекрасная: наступил конец августа и солнце уже не палило, а приятно грело. В небе просматривалась та пронзительная эмалевая синева, которая предвещает погожий сентябрь с нарядной листвой и скорое бабье лето. Первого сентября теща принесет домой огромную охапку цветов, которые будут стоять во всех вазах и даже трехлитровых банках, и они будут целую неделю жить словно в оранжерее. Теперь уже — в своей оранжерее. Завтра наконец ремонт будет завершен. Даже как-то не верится.
— Давай до дома пройдемся, — попросила Даша.
— До нашего?
— Ну конечно!
— А мы туда и свернули, — заметил Сашка. — По привычке, наверное. Я, правда, сегодня туда не собирался, но… Ты знаешь, я, конечно, у родителей тоже вроде как дома, но почему-то мне все равно хочется побыстрее переехать обратно к нам.
— А уж как мне хочется! — заверила его жена.
— Ну, мои родители, по-моему, к тебе прекрасно относятся, — осторожно заметил Бухин.
