Эдуард Фикер - Современный чехословацкий детектив [Антология. 1982 г.]

Калаб краем глаза следил за ней.

— Я сказал двадцать два, простите…

— Ну да, да!

— А вы дали мне двадцать.

— Что?

— Вы дали мне двадцать…

— А-а… Вот, пожалуйста.

Пани Калабова взялась за ручку коричневой двери — заперто. Повернулась и пошла назад. Но не в канцелярию, а под арку, к выходу.

Руководитель группы тотчас думать забыл о своих билетах.

Калаб выглянул из окошка:

— Куда это ты?

Она остановилась и обернулась, наклонив голову. Светлые волосы упали ей на плечо.

— Его нет дома, Рамбоусека нет дома.

— Я понял. А куда ты идешь?

— Взгляну, нет ли его в мастерской, — ответила она и выплыла из ворот на желтый песок парадного двора.

— У вас не найдется мелочи? — спросил Калаб.

— Нет.

— Вот, пожалуйста. И торопитесь, ваша очередь подходит.

Калаб резко задернул ситцевую занавеску и взял рулон билетов.

— А, черт! — тихо выругался он и в сердцах швырнул билеты на пол. Рулон развернулся, словно серпантин на новогоднем балу.

Дверь открылась.

— Слушай, папа… — В канцелярию вошел юноша лет шестнадцати. — Я насчет подставок… Что это у тебя?

— Рулон упал — не видишь? Подбери-ка лучше, чем задавать дурацкие вопросы!

Парнишка послушно начал сворачивать билеты.

— Я хотел…

— Подставки. Знаю. Давай сюда. Ты Рамбоусека не видел?

— Нет.

— Приехала еще одна группа. Пускай все экскурсоводы сократят экскурсию до тридцати пяти минут.

— Наконец-то, — сказала она, отпивая из стакана. — А кофе ты не собираешься сварить?

— Вода вот-вот закипит, — ответил доктор Яромир Медек. — Но я все же хотел бы узнать, зачем ты приехала. Ведь я писал тебе, что эти деньги…

Она достала из сумочки листок бумаги и протянула ему.

— Я предложила пану Прушеку купить у нас эти подлинники. За пятнадцать тысяч. А может, и за восемнадцать. Тогда мы сможем уплатить налог за наследство, и еще кое-что останется, чтобы обставить дом.

— Да ведь там все есть… И вообще. Ты что, не получила мое письмо?

— Получила. Только все это чистый треп. Ну где ты возьмешь деньги! Печатался ты… я уж и не помню когда. Последняя книжка вышла…

— Но я ведь хочу совсем другого — отказаться от наследства. Ты только послушай, дом вконец обветшал, за последние двадцать — двадцать пять лет тетушка не вложила в него ни кроны. Зачем нам такая обуза, скажи на милость?

— Да, Яромир, тебе-то, пожалуй, ни к чему. Ты ездишь на природу сюда. Твоя дача здесь. А я задыхаюсь в Праге. Все время. И дома, и в магазине. Я, как и другие, имею право…

— Хорошо, хорошо, а эти картины… Я купил их очень выгодно. Потому что с юных лет…

— С юных лет ты делаешь глупости. На что они нам, эти картины? Зачем? Все стены увешаны — надоело!

— Это моя профессия. А если уж тебе во что бы то ни стало нужна эта дача… Я достану деньги. Дай мне только немного времени, чтоб все хорошенько обмозговать и…

— Вода, наверно, уже кипит?

— Кипит.

— Ну, тогда, пожалуйста, завари мне кофе. Я уговорила Прушека, завтра вечером он приедет сюда. В девять. Раньше он не может.

Медек принес кофе, руки у него слегка дрожали.

— Не слишком ли ты торопишься? Ты только подумай. Например, Шпала[19]…

— На твоего Шпалу я смотрю уже десять лет. Вместо того чтобы любоваться природой. Нет, сахару не надо. Прушек возьмет все на комиссию. Впрочем, у него и покупатель уже есть.

— Я повторяю тебе еще раз. — Лысина у доктора Медека стала краснеть.

— Что же именно? — любезно поинтересовалась она.

— Что продавать сейчас ни к чему.

— Ты твердишь это уже три месяца. Четыре. Но я не вижу ни гроша.

— Я вел переговоры с издательством, — продолжал он неуверенно. — Так что в конце года, видимо…

— Тебе сообщат, что ближайшие пять лет надеяться не на что. Благодарю покорно, это мне известно.

Она вздохнула. Застегнула блузку и юбку, снова принялась надевать свои блестящие украшения.

На дорожке, ведущей к калитке, они повстречали невысокого мужчину в черном берете. На нем была клетчатая рубашка с засученными рукавами и полотняные брюки; на затылке и за ушами клочками торчали седые волосы.

Он раскинул короткие руки.

— Милостивая пани!

— Добрый день, маэстро, — поздоровалась Ярослава Медекова. — Я не видела вас целую вечность… Уж и не помню когда.

— Милостивая пани, — продолжал он, пожимая ей руку. — Прекраснейшая из женщин почтила визитом Опольну! И почему вы посещаете нас так редко!

Глаза его блестели весело и довольно. И все же казалось, будто он не видит этой красной блузки, а смотрит куда-то вдаль.

— Пани Шустровой нет дома, пан Матейка, — сказал доктор Медек.

— Я встретил ее. Мне велено подождать. — Он улыбнулся и указал рукой на скамейку среди кустов можжевельника. — Вы уезжаете?

— Я — нет. Только жена уезжает.

— Тогда мы сможем побеседовать, не правда ли? До свидания, милостивая пани.

— С большим удовольствием, — сказал Медек.

«Фиат», словно оттолкнувшись от тротуара, умчался. Доктор Медек вздохнул и пошел к скамейке, на которой сидел художник Войтех Матейка, коренной житель Опольны.

В ординаторской хирургического отделения опольненской больницы зазвонил телефон, и доктор Гаусер, развалившийся на белом диване с книжкой в руках, взял трубку.

— Алло! Гаусер слушает, — сказал он. — О, да это ты!

— Наконец-то, — с облегчением произнес в трубке девичий голос. — Наконец-то я вырвалась. Сегодня здесь просто жуть, нескончаемые толпы. Вечером увидимся?

— Можно, конечно, где и как?

— Это очень просто, — ответила она с легким недовольством. — Когда стемнеет. В девять. У пруда. Знаешь какая теплая вода будет!

— Да, наверняка…

— Ой, вчера ночью у пани Калабовой украли скатерть, представляешь! Ту самую, что она повесила сушить на балюстраду.

— Ерунда, чушь какая-то, — возразил Гаусер. — Ну кто станет красть в замке грязную скатерть?

— Тем не менее она исчезла. А кстати, кто ее залил? Не ты ли? Наверно, надо заплатить.

— Ладно, я ведь ничего…

— Ну, мне некогда, пан доктор. В девять! У ворот парка! За прудом!

Угловая комната была настоящим музыкальным салоном, где царил коричневый рояль. Пюпитры, шкаф с нотами и клавирами, на нем две скрипки, к боковой стенке прислонена виолончель, рядом гитара с лентой. В углу, между окнами, небольшой круглый стол, на нем сервирован кофе; в креслах — Войтех Матейка, доктор Медек и Марта Шустрова. Марта наливала ликер.

— Аптекари и в этом мастера, — мечтательно произнес Войтех Матейка, поворачивая и поглаживая рюмку. — Жаль, нет среди нас магистра Шустра. Он был не просто фармацевт, а подлинный художник, талант по части напитков.

Марта присела в кресло и подняла рюмку.

— Ну тогда, может, помянем его?

Доктор Медек вежливо кивнул. В Опольну он ездил много лет и хорошо помнил долговязого красноносого фармацевта.

— Итак, милые гости, — сказала Марта Шустрова и и уселась, положив ногу на ногу (ноги у нее были красивые), — вы о чем-то спорили, а я вас перебила.

— Мы не спорили, — уточнил маэстро Матейка. — Мы ругались. Милая Марта, мы с доктором всегда ругаемся.

— А из-за чего на сей раз?

— Сначала - из-за копии Купецкого…

— Это не копия, — возразил доктор Медек. — Маэстро, я уже неоднократно…

Матейка махнул рукой:

— Чушь. Все одно. Ну а потом из-за последней статьи пана Медека. Убить столько сил и времени, потратить столько бумаги — и все на такие глупости.

— Что за статья?

— Да о Рамбоусеке, — презрительно фыркнул Войтех Матейка. — До чего докатились! Маститый искусствовед тратит время на этого с позволения сказать художника-примитивиста.

— Но послушайте, Войтех, — примирительно заговорила Марта Шустрова. — Нельзя же так, вы не должны недооценивать… Любой человек имеет право попытаться выразить себя в той форме, которая ему близка. В музыке, стихах, живописи. И не всем же быть профессионалами.

— Ну конечно. Право-то любой имеет, — согласился Войтех Матейка. — Любой! Я, например, тоже имею право шить обувь. Но ведь не шью. Так как наперед знаю, что не сумею. Или, может, что-то и сумею, но у меня никогда не получится хороший ботинок; я уж и не говорю, что не смог бы тягаться с модельером-обувщиком. А ведь присутствующий здесь пан доктор изображает Рамбоусека как раз таким модельером — в искусстве. Послушайте, доктор, сколько он вам платит за рекламу?

Медек оскорбленно засмеялся.

— Много, — ответил он с плохо скрытым раздражением. — Вы себе даже не представляете, пан Матейка. — Он допил ликер и поднялся. — С вашего позволения, пани Шустрова, откланяюсь. Я еще не ужинал.