Эдуард Фикер - Современный чехословацкий детектив [Антология. 1982 г.]

Чермак показал, что Бедржих Фидлер убил сына по собственному решению. И лишь после этого обратился за помощью к Госсарт, а та поручила это дело ему, Брауну.

— Точнее, меня привлекли к этому около часа ночи. Фидлер-старший и сам-то был как труп. Он сказал, что его сын наверняка уже умер. Я составил план. Воспользовался посольским грузовиком, разумеется заменив номерные знаки и переодевшись. Раз как-то мы уже прибегали к этому способу, не помню уж для чего.

— Надеюсь, вы вспомните!

— Возможно, — легко согласился он.

Звучало это цинично, но, может быть, на него давило сознание, что все и навсегда для него кончено. В самом деле, этот авантюрист потерял многое, и он не мог уже обольщаться надеждой, что когда-нибудь снова взлетит высоко.

Ящики из шкафа Арнольда употребили для того, чтобы закрепить ими положение трупа в просторном шкафу. Стало быть, их не выдвигали, как мы первоначально думали, а, напротив, неаккуратно вставили потом на место.

Что касается остального, то тут незачем останавливаться на подробностях.

Юлиус Гадраба выздоровел. Психиатры приложили много усилий, чтобы излечить его от ипохондрии, но это удалось им лишь отчасти. Проблему его вины мы разобрали с ним весьма деликатно. И отделался он сравнительно легко.

Флоре Мильнеровой пришлось нести всю ответственность за свои поступки.

Душевное здоровье Веры Климовой восстановилось довольно быстро, но физическое было подорвано надолго. Свыше двух месяцев пролежала она пластом, и даже полгода спустя к ней еще не вернулась прежняя свежесть. Значительная доля вины за это падала на Чермака и Коларжа. Но они утверждали, что наркотики дала им Госсарт…

Однако нет худа без добра: у Веры, прикованной к постели, хватало времени для размышлений. И размышляла она хорошо. Однажды призналась матери, что уже не считает для себя такой огромной потерей смерть Арнольда и что, останься он жив, она ужасалась бы его. Прошло девять месяцев, прежде чем она смогла приступить к работе Сначала держалась робко, замкнуто. И лишь постепенно набиралась сил для того, чтобы полностью забыть прошлое и обрести здоровый взгляд на жизнь.

Ну а Карличек, опираясь на свой опыт, продолжает воспитывать сынишку. И, судя по всему, отвратительно воспитывать. Малыш чем дальше, тем становится озорнее.

Убийца шел по аллее — деревья были высокие, старые, раскидистые. Убийца улыбался.

Красный «фиат» на полном ходу пересек колею старой железной дороги, идущей к Орлицким горам. Синий огонек у шлагбаума терпеливо мигал. Машина — за рулем сидела женщина критического возраста, вся в блестящих хромированных побрякушках, от мочек ушей до костлявых пальцев, — выскочила на невысокий холм и окунулась в море свежего, чистого воздуха.

На следующем холме — рукой подать — лежал городок. За больницей и магазином «Молоко» над красными кровлями домов вздымалась к небу шиферная крыша, окаймленная позеленевшей от времени листовой медью, — там, в чаще деревьев, прятался ренессансный замок, сокровище заальпийской архитектуры второй половины XVI века, гордость городка Опольна, памятник первой категории, охраняемый государством.

Женщину шедевр архитектуры не занимал. Не снижая скорости, она выехала на треугольную площадь, промчалась вдоль высокой каменной ограды французского парка, за которой виднелось ветшающее здание оранжереи, вырулила к противоположному углу площади, оттуда узкой улочкой мимо костела святого Вацлава и пивоварни, где нынче разместился винный погребок, выбралась на маленькую площадь со старинной статуей девы Марии (очередной шедевр, тоже утопающий в зелени), а затем, не обращая внимания на запрещающий знак у железных ворот, въехала на парадный двор и остановилась перед аркой внутреннего двора, мощенного известняковыми плитами и окруженного аркадами.

Группы туристов бродили там, ожидая, когда подойдет их очередь посмотреть охотничьи трофеи последних владельцев замка, полюбоваться картинной галереей, коллекцией оружия, а главное — уникальным поясом невинности, единственным в Центральной Европе. Ну а пока, чтобы скоротать время, они фотографировались на фоне пушек и каменных оленей.

Женщина закрыла машину и вошла под арку. Белая юбка и тесная красная блузка плотно облегали ее тело, натренированное гимнастикой и суровой диетой.

Она подошла к окошечку кассы, где продавались билеты, проспекты и сувениры.

— Добрый день, пани Калабова. Не знаете, муж в замке?

Вера Калабова, жена управляющего замком, подняла ресницы и во все глаза уставилась на свою собеседницу — не женщина, а выставка хромированных украшений.

— С утра был здесь. А перед обедом ушел, пани Медекова.

— Спасибо. До свидания.

— Прощайте, пани Медекова. — Вера Калабова улыбнулась, сверкнув все еще красивыми зубами. Причем улыбка была снисходительная — ведь ее превосходство было очевидно, и потом она была моложе на добрых пять лет.

Красный «фиат» вернулся на центральную площадь, снова проехал мимо парковой ограды, сразу за площадью свернул налево и остановился перед небольшой виллой. За домиком подымался склон парка, наверху среди деревьев виднелся летний павильон в стеклянная стена оранжереи — в ней отражалось сейчас голубое небо с тающими белыми облаками.

Калитка была заперта. Женщина позвонила, звонить ей пришлось долго, пока наконец в открытом окне мансарды не появился лысый мужчина; он моргал заспанными глазами на ярком свету летнего дня.

— А-а, это ты, — проговорил он. И исчез.

К калитке он вышел в трусах и шлепанцах. Шел торопливо, так что его живот, очень белый по контрасту с заросшей грудью, колыхался.

— Что это ты вздумала ехать сюда, ведь я…

Она только махнула рукой.

— Страшно хочу пить. Я совсем без сил. А ты разгуливаешь тут в таком виде? На глазах пани учительницы? Хороша реклама, нечего сказать.

— Подумаешь! Лето ведь…

И он, сгорбившись, затрусил следом за ней.

Войдя в комнату, она сбросила туфли, принялась снимать с себя хромированные побрякушки, расстегнула панцирем стягивающую блузку и тесную юбку. Отшвырнув туфли в сторону, повалилась на диван. Со вздохом оперлась о стену, расслабилась — и постарела еще лет на пять. Пудра и грим были уже бессильны в борьбе с морщинами и потом.

— Вот черт, — сказал доктор Медек, появившись на пороге, — ума не приложу, чего это она сегодня закрыла внизу…

— А в чем дело?

— Да там в холодильнике у меня все питье.

— Этим ты хочешь сказать, что здесь у тебя вообще ничего нет?

— Вода из крана…

— Ну, знаешь, Яромир!

— Может, пойдем куда-нибудь, в погребок или…

— В замок.

— Ну да, хотя бы в замок.

— Я только что оттуда. Превосходная идея! Великолепная! Сегодня! В воскресенье! Там яблоку негде упасть. Слушай, Яромир, оденься и сбегай купи чего-нибудь… Вот ключи от машины. Кстати, а где твоя машина?

— Я поставил ее на соседней улице. В тень. Что ты будешь пить?

— Что угодно, лишь бы холодное.

— А есть?

— Есть не буду.

— Ты не останешься?

— Нет.

— Но… я же тебе писал…

— Это мы еще обсудим. А сейчас я хочу пить. — В ее тоне слышались двойственные нотки: капризного ребенка, не вполне уверенного в себе и прикрывающего боязнь грубостью, и женщины, привыкшей командовать в семье.

— Ну и люди, — сказал управляющий замком Калаб, заглядывая в окно канцелярии, — будто стадо слонов. Ты случайно не видела Рамбоусека?

— Нет. — Пани Калабова отсчитывала билеты руководителю экскурсионной группы, который чуть не весь протиснулся в окошечко, глядя на ее руки. — С утра не видела.

— А утром?

— Тоже.

Калаб подергал усы, отошел от окна и стремительно распахнул дверь канцелярии.

— Давай я сам отпущу билеты, — сердито сказал он. — Сколько вам надо? Двадцать два?

— А в чем дело? — спросила Вера с невинным видом.

— Сходи к Рамбоусеку. Наверху кто-то упал на шнур и погнул три подставки для цветов. Пускай он их заменит.

— Ладно, — ответила она покорно. Вышла во внутренний двор и словно поплыла в своих белых туфлях на высоких каблуках. Во дворе ожидали очереди три группы человек по пятьдесят, таким образом, примерно семьдесят мужчин сочли теперь пани Калабову самым интересным объектом для наблюдения. Каменным оленям и наполеоновским пушкам впору было плакать от зависти.

Калаб краем глаза следил за ней.

— Я сказал двадцать два, простите…

— Ну да, да!

— А вы дали мне двадцать.