Чепурной закончил разговор и уверил Лученко: Гарик Дрозд в их распоряжении. Хотя и придется отстегнуть немалую сумму.
— Смотрите, — добавил он, — как бы мы с вами не спровоцировали ваших невинных музейных овечек! Ведь человек-собака своими действиями может вынудить даже мирного обывателя… Часто у меня самого при лицезрении Гарика возникает желание дать ему по башке! А если бы я еще был искусствоведом! О! Могу себе представить, что бы я сделал с осквернителем святынь.
— Но ведь вы этого не делаете, — усмехнулась Вера. — Потому что у вас хорошо работают тормоза.
— Какие такие тормоза?
— Гены, воспитание, религиозность, общая культура, да многое. Чем отличается не-преступник от преступника? He-убийца от убийцы? Очень просто: первый может думать об этом, воображать сколько угодно, но не делает. Просто не сможет убить, рука не поднимется. А преступник — делает это. Тем более трижды переступивший черту — он уже обнаглел и тормозов не имеет! Так, с теорией мы закончили. Теперь давайте поскорее перейдем к практике.
* * *
Сотрудники массового отдела развлекались у книги отзывов музея. В ней кто-то откопал давнюю запись: «Какое безобразие! Понавывешивали голых баб! И не стыдно! Ладно телевидение и кино, рассадники разврата. Но музей!!! Какой пример вы подаете нашим детям!!! Это же учреждение культуры, а вы в нем такое развели! Стыд и срам! Будем жаловаться в Министерство культуры! Учителя ср. шк. № 241».
— Им картины кажутся «рассадниками разврата»! Ты ж только подумай, — возмутилась Флора Элькина.
— Ой, Фауна, я тебя умоляю! Так всегда было и будет. Ханжи не переводятся, несмотря на технический прогресс, — махнула ручкой с ярко-бордовым острым маникюром Баранова, забежавшая к сотрудницам на чаек.
Ее просто распирало от желания рассказать сногсшибательную новость, подслушанную в кабинете Лобка. Но, как опытный мастер сплетни, она ждала удобного момента. Какой смысл сообщать что-то шокирующее просто так? Весь смысл в том, чтобы насладиться зрелищем потрясения дорогих коллегушек! Их выпадением в осадок! Люська выжидала, щечки ее разрумянились, черные глазки, густо обрисованные карандашом, жмурились от предвкушения.
— А мне их жалко, — вздохнула Суздальская.
— Кого?
— Да этих учительниц. На самом деле это же ведь никакой не вопль целомудрия! Это сообщение о собственной ограниченности.
— Значит, тебе стало жалко этих закомплексованных, необразованных, неразвитых училок? А учеников, которым вдалбливают знания такие вот тетки-ханжушки, тебе не жалко? — вступила в спор Аросева, попивавшая чай после экскурсии.
— Жалко. Мне всех жалко…
— А я вам кое-что могу рассказать, — хлопая ресницами, сообщила секретарша, чувствуя, что если вот сейчас, сию минуту не поделится новостью, то лопнет.
— Твой выход, Люся! — Аросева, как всегда, посмотрела на нее насмешливо.
Баранова нарочно выдержала паузу. Потом еще добавила, как бы сомневаясь:
— Лобок приказала никому ни слова…
— Считай, все уже заинтригованы. Мы затаили дыхание и с нетерпением ждем! — Флора сложила руки на обширной груди.
— Ну ладно. — Люсьена набрала в грудь побольше воздуха и сообщила: — У нас в музее состоится шоу Гарика Дрозда «Человек-собака»!
Пауза.
— А кто это? — спросила Олеся Суздальская.
— Ты что, совсем из жизни вывалилась? Газет не читаешь, ящик не смотришь? — налетела на нее Элькина.
— Т-ш, Фауна! Не наезжай на Олесю. Она божий человек. Читает только монографии по искусству, — заступилась за девушку Аросева. И тут же строго спросила у Барановой: — Люся! А ты, часом, не врешь?
— Крест на пузе! Слышала разговор Лобка с министерством. Дескать, это специальное мероприятие для международного сообщества. Чтоб показать всем, какие мы продвинутые!
— Кто-нибудь может объяснить, что это за «человек-собака»? — робко попросила Суздальская.
— Видишь ли, — мягко сказала Аросева, — нынче модно всяко-разное непотребство. Называется оно пафосно: инсталляция, современное искусство. Например, такая высококультурная страна, как Германия, недавно проводила не где-нибудь, а в Берлинской академии художеств показ так называемого «нового авангарда». Они пригласили к себе в качестве стипендиатов группу перформистов, показавших культурной рафинированной Европе кузькину мать в полную мощь.
— А мы при чем? — не могла сообразить Олеся.
— При том, птичка моя, что фирменный стиль нового авангарда — это скандал, эпатаж, нонсенс. Терпеливые немцы, крайне политкорректные и благоговеющие перед словом «культура», стараются на все смотреть сквозь пальцы, а когда у них сдают-таки нервы, то получают и букетом роз по морде, и кулаком под глаз, — разумеется, это подается в виде художественного жеста.
— Ничего не понимаю. У нас в музее тоже будут авангардно бить морду?
— Хуже, Олесенька! Намного хуже! Гарик Дрозд — человек-собака, он же человек-дворняга, напрыгивает на чопорных дам и кусает их за разные места! Это называется «культовое действо». Можешь представить?! Художникам надоело просто показывать публике картины, ведь зритель может отвести взгляд — и творец бессилен навязать ему свой бред. А тут зритель превращается в жертву обстоятельств и находится не снаружи «произведения искусства», а внутри, как в воде.
— И это… будет… у нас в музее! — обмерла Суздальская.
— Наконец-то дошло, — хмыкнула Баранова. — Ты в какой стране живешь? Здесь за деньги все можно. Я слышала, Лобок интересовалась, будет он в клетке или его выпустят по залам погулять.
— И что ей ответили? — спросила Флора, замирая от перспективы встретиться с «кобелем» наедине.
— Не дрейфь, Фауна! И не надейся! Никто тебя не изнасилует! Если сама не попросишь. — Тут Люська залилась мелким хохотом.
Научные сотрудники музея посмотрели на нее с осуждением. До них постепенно стал доходить смысл мероприятия, ожидающего музей.
— Это катастрофа, — схватилась за пылающие щеки Олеся. — Немыслимо, невозможно, безбожно!
— Когда же хоть кто-то положит конец этому цинизму?! — Лера поднялась и отправилась курить.
— Я должна позвонить папе! — сообщила Флора так, словно собиралась сообщить о святотатстве не собственному отцу, а Папе Римскому.
— Звоните, девки, хоть папе, хоть маме. Где замешаны такие деньжищи, вся ваша мышиная возня до лампады, — изрекла умудренная жизненным опытом секретарша.
Через час весь музей гудел, как десять потревоженных ульев. Слухи ширились и становились все невероятней, обрастали неслыханными подробностями и чудовищными деталями. Говорили, что из окон музея будет производиться отстрел диких бездомных собак и кошек, разносящих по городу всякую заразу и терроризирующих мирных граждан. Предполагали, что в музей привезут несчастных животных из приюта для бездомных собак. Распустят их по залам, а человек-дворняга будет собирать с богатых деньги на содержание своих блохастых братьев. Судачили, как богачи будут платить огромные деньги за то, чтобы прогуляться по музею обнаженными, а «кобель» будет кусать их за ноги и грызть кости на дворцовом паркете. И вдобавок ко всему задирать ногу и мочиться на музейные скульптуры и мебель.
От всех этих разговоров выиграл только аптечный киоск поблизости от музея. Было куплено и выпито: три флакона корвалдина, одна упаковка пенталгина, персена две упаковки, и даже, на всякий случай — кто ж его знает? — запаслись бинтами, йодом и ватой.
Аросева наорала на Лобоцкую, обозвав ее «околонаучным ничтожеством». Лобоцкая истерически вопила про евроинтеграцию — хотя какое отношение имеет к ней человек-дворняга? — и отсталость некоторых научных работников. Элькину достали своими расспросами старушки смотрительницы, и Флора не придумала ничего лучше, чем сказать, что человекопес не совсем голый, а в ошейнике и на поводке. После этого бабульки снова налились корвалдином, отчего в музейных залах повеяло больничным духом. Музей пропах лечебницей.
Шоу назначили на девять вечера. Была среда, выходной, посетители в музей не допускались, но внутри учреждения культуры продолжалась тихая, никому не заметная жизнь. Велась научная работа, в соседнем флигеле в библиотеке работали младшие и старшие научные сотрудники. Уборщицы натирали дворцовые паркеты, электрик вкручивал перегоревшие лампочки, а смотрители следили за техническим персоналом, чтоб те ненароком чего не повредили. Около четырех часов к чугунным воротам музейного двора подъехала крытая фура, четверо дюжих грузчиков вынесли фанерный ящик. По служебному входу, мимо поста охраны его доставили в холл первого этажа. Там фанерные листы сняли, и всем открылась клетка с голым человеком внутри.
Человек-дворняга стоял на четвереньках и злобно скалился на обступивший клетку музейный народ. Был он крепкого сложения, волосы густо росли на его груди, на ногах и даже на спине. Голова была похожа скорее на череп шимпанзе — с низким лбом, глубоко посаженными глазками, густыми черными бровями и короткой стрижкой. Он приподнимал верхнюю губу и, рыча, скалил длинные желтые зубы. Кроме ошейника, никакой другой «одежды» на нем не было.
