– Джин со льдом.
Алина с удивлением разглядывала соперницу. Молода. Оглушающее молода и ужасающе неряшлива. Полновата, особенно на боках, и вряд ли это – последствия недавних родов. Кашемировый свитер плотно облегает и складки на животе, и обвисшую грудь, выделяя жесткие линии лифчика. Светлые волосы выжжены перекисью до белизны. Губы намазаны ярко-алым, жирным, а глаза щедро припорошены тенями.
– Ну? Довольна? – поинтересовалась девица хриплым голосом. – Не в харе дело, а в умении.
– Каком?
– Постельном, – спокойно ответила она и закурила. Сигареты дешевенькие, вонючие. И колечко на пальце тоже. Серый ободок с мелкими царапинам. – Так забираешь дитенка?
– Это невозможно.
– А если через суд?
– А если через наркодиспансер? Как ты думаешь, насколько дорого будет упрятать тебя в дурдом? Скажем, алкоголизм, спровоцировавший вялотекущую шизофрению…
– Угрожаешь? – не испугалась, наоборот, расплылась некрасивой жабьей ухмылочкой.
– Как и ты, – парировала Алина. – Почему бы тебе просто не взять денег? Десять тысяч? Двадцать?
– Пятьдесят. Я уже получила пятьдесят кусков за пять годочков.
– Сколько?
– Пять, дорогуша. Пять! – нахалка, перегнувшись через стол, добавила: – Что, твой благоверный блеял о романчике? Так вот, романчик наш давний. Еще до твоего появленья завязался. Как в песне: узелок завяжется, узелок развяжется…
Павел, скотина тихая! Пять лет – это же… просто в голове не укладывается.
– И квартирку еще, которую на меня переписал. Видишь, я тебе как оно есть говорю, мне врать не с руки. А также честно он мне еще столько же заплатит, никуда не денется. Только вот деньги придут и уйдут, а дите останется. На кой оно мне теперь?
– А на кой рожала?
Злость зарождалась в животе, полосовала наново зажившие шрамы, грозя прорвать и вывалить нутро. И Алина руку прижала, ощущая, как колотится сердце.
– Замуж думала выскочить. Я жрачки закажу? Голодная, страх.
Алина кивнула, желая оказаться где-нибудь в другом месте. Пока подавали, за столом висело молчание, тяжелое, как дым ее сигарет.
– Он же мяконький у тебя. Чутка поддеть – и поплыл маслом да на сковородочке. Ты вот – другая. Я вижу. А если б раньше видела, то и раньше б ему хвост накрутила. А так решила, чем тебе, Люсиль, не вариантец? Он плакался, что супружница болеет крепко и вот-вот помрет. Думала балаболит, мужичье вечно на своих-то гонит, а потом пронюхала, что и вправду она того… не жиличка.
– Не жилица.
– Во-во, верно.
Люсиль облизала пальцы и продолжила:
– Вот и подзалетела я для надежности. И ждать принялась. Не люблю я ждать, характерец не тот, ну да тут расстаралась. И утешала, как женушка померла, плечико подставляла, по головушке его дебиловатой гладила. Надеялась, дурища! А он все ныл и ныл. Про траур. Про девок своих, которые попривыкнуться должны, что мамки нету. Про тещеньку, чтоб ей в аду горелось!
– Стефания – умный человек. И добрый.
Люсиль заржала, хлопая себя по пузу.
– Добрый? Она и добрый? Сначала свела Пашку со своей дочурочкой, небось не поглядела на родство-то…
– Какое родство? – похоже, нынешняя беседа открывала куда больше секретов, чем предполагал Павел. И Алина с новым интересом посмотрела на собеседницу. Примитивна? Скорее пытается таковой казаться. Ее внешность – бутафория, ведь хватило же у нее ума и умения пять лет удерживать Павла рядом?
– Так ты не знаешь? Близкое. Не любит Стефочка об этом вспоминать, ой не любит. Она же теткою Павлуше приходится. У того родители рано померли, вот Стефочка и пригрела сироту. Вырастила. Воспитала. И женила на дочурочке своей. Не знаю уж, во что это ей обошлось. Уродки твои девки. Вот поглядишь, еще вылезет наследственность дурная!
– Девочек не трогай, – Алина пригубила кофе, уже порядком остывший и оттого слишком горький. – Что еще знаешь?
– Знаю, что Стефка Павлушу вот где держит, – Люсиль продемонстрировала сжатый кулачок. – Захочет – не рыпнется. И не в шантаже тут дело. Боится он ее до одури. А она боится, что нормальная, недефектная баба из него человека сделает. И тогда сбежит Павлуша вместе с миллионами. Сечешь?
Сейчас одутловатое лицо ее было серьезно. Все же она некрасива. Эти усики над губой, эта щербина в переднем зубе и еще черная крапина бородавки у глаза. Но при всем том от Люсиль исходили волны почти животной чувственности, от которых у Алины перехватило горло.
Самка она.
– И за девок трясется. Наследницы, как же… только хилые они. Не доживут. А мое-то дитё здоровое. Павлушу спроси, он знает. И потому тебя прислал, не хочет, чтобы кровинушка родная в детдоме оказалась.
– Не отдавай. Ты получила деньги, а в перспективе можешь получить еще больше.
Люсиль фыркнула и, вытерев губы салфеткой, сказала:
– На кой мне больше? Я не ты. Я жить хочу, а не в золоте дохнуть. Берешь дите? Если нет, то сдаю.
– В детдом?
– А на кой мне докука? У меня кавалер один на примете имеется. Видный мужчинка. Только вот кому баба с довеском нужная? Так что, если ты такая жалостливая, бери себе. А нет – заткнись. И неча меня глазами мозолить.
Алина потупилась. Перед этой женщиной, грубой и страшной в своем понимании жизни, она растерялась. И злость не помогала. Скорее уж родился еще один вопрос:
– Скажи, а тебе не жалко?
– Не-а, – ответила Люсиль, пальцами подхватывая кусок мяса. – Ничуть. Надо будет – еще рожу. А ты думай поскорей. До конца недели сроку, а дальше на няньку я тратиться не намеренная.
Почти чудом получилось уладить вопрос раньше.
Вот только у чуда этого был горький привкус чужого горя и обмана.
Алина провела пальцами по кольцу: почему та, жестокая, отдала его вместе с ребенком? Совесть проснулось? Желание оставить связующую нить? Слаба была эта нить. Тогда что? Прихоть? Вероятно. И прихоти же ради Алина оставила кольцо себе. Пожалуй, это было правильным решением.
Дверь открылась без стука. Запах духов и звук шагов выдали вошедшего.
– Не спишь? – спросила Галина и, щелкнув выключателем, сказала: – Я знаю, что не спишь. Поговорить хочу.
– О чем?
– Ты и вправду завещала все тому ненормальному?
– Да.
Кряхтит, выбирает слова, которые после кинет Алине в лицо, щедро сбрызнув обидой.
– Это неправильно.
– Ну я пока не собираюсь умирать. Глядишь, и передумаю. Ты же хочешь, чтобы я тебе все оставила?
– Я заслужила. Столько лет терпеть…
Пауза повисла в воздухе.
– Договаривай уже, – вздохнула Алина, проворачивая кольцо. – Что ты хотела сказать? «Терпеть чужого ребенка»?
Яркий свет лишь подчеркивает Галинины морщины. Ноздреватость кожи и тугие складки в основании подбородка. Скулы-выступы, глазницы-впадины и прорезь рта, сквозь которую не каждое слово вырвется.
– Тебе плохо жилось?
Галина шла по комнате, как по музею. Останавливалась, разглядывала вещи с легким удивлением, точно никогда прежде не заходила сюда. Винтажный столик с реконструированными ножками. Китайская шкатулка, на крышке которой сплелись в смертельном бою красный и желтый драконы. Мягкое кресло, подделка в стиле Людовика с неизвестным номером.
– Витольд собирался убить того человека, – добравшись до окна, Галина провела ладонью по лиловой тафте и резким движением дернула, затягивая окно. – Ты его довела!
– Он сам себя довел.
– Неужели? – Галина резко повернулась и, уперев руки в бока, громче спросила: – Значит, мы сами во всем и виноваты? Так по-твоему?
А она мало изменилась. Костюм дорогой, но сидит мешок мешком. Бурая ткань собирается в подмышках, и отвороты рукавов норовят загнуться, словно уши дворняги. Воротничок блузы давит шею, и на горле мелькает красная натертая полоса.
И руки у Галины натруженные, хотя она давно и ничего по дому не делает.
– По-моему у вас есть все. Или почти все. А вам мало. Только все равно у Витольда не вышло?
– Почему ты так думаешь? – в Галином голосе звучал вызов, и Алина с удовольствием его приняла.
– Потому что у твоего драгоценного Витольда духу на серьезное дело не хватит. Он только и горазд, что на брюхе ползать, подачки выпрашивая. Гадости исподтишка – это по-Витольдовски, а вот пойти и убрать помеху…
– А тебе хотелось бы, чтобы он взял и убил человека?
– И да, и нет. Я ничего не имею против Тынина. Он мне даже симпатичен где-то. С другой стороны, я, да и ты тоже, увидели бы, что есть Витольд. И увидели, кстати. Но ты же не за этим пришла, верно?
Галина вздохнула и, схватившись руками за голову, пожаловалась:
– Я запуталась, Аль. Я совсем запуталась. Я думала, что ненавижу тебя. Что ты мою жизнь поломала, что всегда первая… во всем первая… а я по следу. Донашиваю за тобой. Только не вещи – людей. И жизнь. Кидаешь с барского плеча… Выпить есть?
Алина подошла к бару и наполнила два стакана, один из которых протянула сестре.
Интересно, а она пьет? Чтобы каждый вечер и понемногу, притворяясь, будто алкоголь исключительно для успокоения нервной системы и остановиться можно в любой момент? И не от пьянства ли лицо ее так быстро старится.
