напишешь? Сам подумай, фактов-то нет, как докажешь, что в капитана стрелял
Иванов или Сидоров? Зряшная потеря времени. Вот бывший комроты-три Романов тоже пытал меня, а когда я спросил: почему он сам не вспомнит умолк... Так что, прими мой совет, Видов, перестань полоскать да выжимать старое белье, ничего не выжмешь.
-- А ты не отнекивайся, Мишка, не тряси штанами. Это со мной можно вертеться-крутиться, а тут - родной сын погибшего капитана, ему положено знать все. Говори, как на духу, кто мог выстрелить в Семчика? - не выдержав, вмешалась в беседу Клавдия.
Нечитайло поднялся со стула, досадливо морщась, грузно заходил по комнате. В квартире - настороженная тишина. Хозяйка умчалась в школу, прихватив с собой слишком уж любопытного сына-непоседу. Она чувствовала необычность беседы мужа с гостями и не хотела, чтобы Сережка мешал им.
-- Кого можно заподозрить - не скажу, не хочу грешить. Многие были недовольны грубым и ехидным Видовым, который умудрялся ковыряться во внутренностях подчиненных. Любой мог, пользуясь неразберихой, выстрелить в него... Кто тогда находился рядом с вечным комбатом - тоже толком не могу сказать, ибо лежал на спине и стрелял по наседающим мессерам...
-- Неужели никого не запомнили?
Полковник снова присел к столу, раздумчиво покачал пустым фужером.
Налил стопку и залпом выпил.
-- Почему не запомнил?... Неподалеку "нюхал цветочки" пулеметчик Федоров. Только его тебе не достать - погиб во время той бомбежки... По другую сторону стрелял ротный старшина Сидякин... Орал раненный ездовой Хомяков... Полз младший сержант Перов... Пожалуй все, что удалось запомнить...
-- Мог достать батальонного Сидякин? - тихо спросила, не отрывая
взгляда от пустой тарелки, Клавдия.
-- Да ты что, сбрендила? Они же земляки с Видовым, из одной деревни!
-- Знаю. Но я спрашиваю не о родстве или землячестве. Мог или не мог?
-- Мог, - подумав, выдавил Нечитайло. - И Федоров, и Хомяков, и
Перов - все могли, вернее, имели основания. Но точно - один Бог знает, спросите у него...
-- Где они сейчас живут?
-- Точно не скажу. Хомяков потерял руку, работает сторожем в
колхозе. Федорова похоронили. Перов - пенсионер, живет в Москве. А вот старшина Сидякин вообще исчез, в списках нашей ветеранской организации против его фамилии - пустое место...
Клавдия торопливо записывала на бумажной салфетке с таким трудом добытые новые сведения...
Г л а в а 17
"... Марк буквально прилип ко мне, что ни день
навещает. Усядется напротив, кашляет, прикрывая
рот грязным носовым платком, и говорит, говорит.
В основном об отце, которого, похоже, он и любит, и ненавидит, одновременно..."
Запись деда в коричневой тетради.
Сидякин на глазах выздоравливает. Корсет с него не сняли - попрежнему сжимает грудь и спину, но парализованный старшина начал подниматься с постели, на ослабевших ногах медленно бродил по палате, даже появлялся в коридоре. Врачи удивлялись и радовались. А Прохор уверен - ему помогает не лечение - молитвы, которые он каждое утро и вечер про себя возносит Всевышнему.
Веруюшим он, как и полагается настоящему коммунисту, не был, но на всякий случай носил рядом с партбилетом купленный по случаю у одной бабки крестик. Не выручит из беды марксизм-ленинизм, авось, поможет Господь.
-- Молоток, старшина, - завистливо хвалил Сидякина безрукий инвалид, которого сестры кормили с ложечки. - Скоро покинешь нас, выйдешь на волю, счастливчик!
-- Хороша воля, - скептически гундосил сержант-пехотинец. - Ходит в раскорячку, будто в штаны наложил. На работу не возьмут - кому нужен инвалид? - прожрет за неделю пенсию - зубы на полку, зад на печку!
-- Почему не возьмут? - возражал танкист. - Те же конверты клеить или диспетчером сидеть в будке. Не трусь, старшина, не слушай их - проживешь!
Сидякин согласно улыбался одним, хмуро отмахивался от страшных прогнозов других. А сам думал, думал. Из головы не выходил восторженный шепот Семенчука, его заманчивые предложения. Федька уже выписался из госпиталя и носа не кажет, баламут. Неужели забыл о паралитике, нашел себе более здорового и удачливого компаньона?
Галилея Борисовна навещает мужа через день. Непременно с Марком, выступающим в качестве своеобразного щита, разделяющего отца и мать. Или соединяющего их? Придет, выложит на прикроватную тумбочку очередную порцию осточертевших яблок, поставит бутылку молока, которым Прохор после ее ухода угощает сопалатников. И молчит, глядя на старшину испуганными и молящими глазами. Она чувствует отношение к себе мужа, но надеется на время и мужскую "потребность". Не пользует же паралитик сестер и санитарок, кому он нужен, кусок мяса?
-- У тебя что, других забот нет? - скрипел зубами Сидякин. - Возьми
еще одну работу. Не могу глядеть на тебя - тошнит. И убери с глаз моих
своего недоноска!
-- Успокойся, Прошенька, тебе нельзя волноваться, вредно, - шептала Галилея, пугливо поглядывая на пустующие соседние койки, только одна из которых занята спящим танкистом. - Какой Маркунчик недоносок, зачем ты так, он - наш с тобой родненький сынишка. А что худой - не страшно, с годами выправится, войдет в мужицкую силу. И ты - тоже войдешь, - Галилея осторожно погладила безвольно лежащую поверх простыни мужскую руку. Прохор дернулся, будто его пронзил электрический разряд. - Вот выпишешься - поедем в Талдом к моим родителям, там - целебный воздух, быстро встанешь на ножки...
Сидякин рычал, шипел, но ничего не мог поделать - выбросить уродину
из палаты не было сил. Он окончательно решил развестись с ней, поселиться
в доме Семенчука, начать новую жизнь. Но сказать об этом не решался
утихомиривал его страдающий, будто у побитой собаки, взгляд сына.
И все же неприязнь к женщине постепенно переходила в ненависть.
Однажды, когда Прохор решился, под надзором дежурной медсестры, прогуляться по коридору, решение порвать с женой не только окрепло, но обрело реальные черты. Может быть, потому, что парализованный уверился, наконец, в скором своем выздоровлении, когда ему не будут нужны женские заботы. А по части готовки и уборки, стирки и прочих домашних дел можно нанять какую-нибудь старушку.
-- Вы только не торопитесь, - заботливо советовала сестричка.
-- Учи ученого, воробышек, - самоуверенно отвечал Сидякин, стараясь
не опираться на полудетское плечико. - Вот добредем до конца коридора и
- в палату. Тогда и отдохну. Ничего, вернется в ноги силушка, обязательно вернется! Жаль только нельзя содрать с себя черепаший панцырь...
Именно в это время из лифта вышла, как всегда с сыном, Галилея. Ну, и парочка, поморщился Сидякин, завидев их: плоская, перекрашенная полубаба и теберкулезник. И это называется "семьей"?
-- Прошенька! - манерно всплеснула ручками-тростинками женщина. - Ты
уже ходишь? Сегодня же напишу мамочке, пусть готовится к приему зятя.
-- Никаких мамочек, никаких зятьев! - не удержался Прохор,
покачнувшись и ухватившись за плечо медсестры. - Линяй отсюда, ведьма,
пока не врезал тебе промеж глаз. Все равно не буду с тобой жить, не
надейся! К проституткам стану ходить, а на тебя, доску неструганную, не
полезу! Как только выпишусь из госпиталя - развод! Понятно, стерва?
Из палат выглядывают любопытные, недавно пустой коридор заполнился веселящимися солдатами и офицерами. Неожиданный семейный скандал для них
- желанное развлечение. На подобии шефского концерта.
-- Больной, успокойтесь... Разве можно так, - округлив глазенки, растерянно шептала медсестра. - Ведь это - ваша жена, она о вас заботится...
-- Никаких жен, никаких забот! - окончательно взбесился Сидякин.
Пусть проваливает! Холостой я, понимаешь, сестра, холостой! Хочешь, на тебе женюсь, настоящего пацана заделаю, не чета невесть с кем прижитому Галкой туберкулезнику? Скажи, хочешь?
-- Успокойтесь...
Медсестра беспомощно огляделась. Паралитика била дрожь, зубы выстукивали барабаную дробь, он шатался, ухватившись одной рукой за плечико девушки, второй - за шкафчик противопожарного крана, широко раскрытым ртом глотал воздух.
-- Помогите, пожалуйста, - неизвестно кого попросила медсестра.
Раненные смеялись и зубоскалили, но не пытались помочь инвалиду. Да и что они могли сделать - безногие, безрукие, полуслепые, впору им самим помогать.
Прибежал врач, следом один из выздоравливающих - крепкий еще мужичок, помогающий санитаркам убираться. Вместе они подхватили шатающегося старшину, почти унесли его в палату. Успокаивающий укол практически мгновенно усыпил его.
Галилея вместе с сыном скрылась в кабине лифта.
Какая женщина простит мужу истерические выкрики и злые оскорбления? А вот Галилея простила. Но приходить в отделение, подставляться под насмешливые, любопытные взгляды мужиков не решалась. Вместо этого зачастила к внимательному главврачу, плакала, жаловалась на свою судьбу, просила вылечить мужа - не только его поврежденный позвоночник, но и страдающую психику. Полковник сочувственно кивал, обещал провести соответствующую экспертизу, назначить курс лечения.
