- Батюшки! - ахнула Зинка. - Стреляют!
И припустила вперед, из страха за сыновей все на свете забыв.
А я за ней семеню, кричу ей:
- Ты кусточками пробирайся, кусточками! На открытую дорогу не выходи! Неровен час, пулей заденут!
Она меня послушала, в кусты нырнула, я за ней, и стали мы с ней за придорожными кустами пробираться.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
И вот подобрались мы с ней к дому поближе, а хлопки сначала участились, потом совсем перестали. А гулкие удары опять донеслись, и ещё крики и выкрики послышались.
Мы и выглянули из зарослей, из густого осинника, который за дорогой напротив участка и дома полосой шел.
Сцену ещё ту мы увидели. У самых ворот замер джип, из могучих таких джипов, существенных, которым, видимо, старые ворота протаранить хотели, чтобы прямо к дому подъехать. Только ничего больше этот джип протаранить не мог: он весь набок осел, а над ним красовался Мишка и огромной кувалдой (из тех чуть не пудовых кувалд на длинной ручке, которыми клинья в самые объемистые колоды вгоняют, чтобы эти колоды расколоть) добивал несчастную машину, методично так добивал, старательно. У неё уже и стекол целых не осталось, и дверцы были сбиты, и от мотора одни железные лохмотья торчали. Куда девались те, кто в джипе находились, тоже можно было предположить. Один под задком валялся, не поймешь, живой или мертвый, второй, на другую сторону дороги отползя, стонал, за перебитую руку держась, и так неестественно кисть у него висела, что ясно было, крутой у него перелом, а третий, хоть и цел, вроде, был, но, как говорится, только попискивал. Сидел он у забора и тупо таращился на свой автомат. Я сперва не понял, почему он в Мишку не стреляет, потом разглядел: у автомата дуло погнуто и малость даже сплющено, похоже. Понимай, задел по нему Мишка своей кувалдой. И если из такого автомата стрельнуть, то он в руках разорвется и покалечить может.
Вот он поглазел, поглазел на свой автомат, да и пополз прочь, стараясь двигаться как можно неслышней и незаметней, чтобы, упаси Боже, не привлечь к себе Мишкиного внимания.
А Мишка поставил кувалду, оперся на нее, да и смотрит ему вслед. Да, я ведь не сказал вам, что этот стервец и здесь без выкрутасов не обошелся. В белой рубашке, глаженной и чистой, понимаешь - то есть, сразу видно, что ещё совсем недавно была она глаженной и чистой, потому что пострадала она, конечно - и это значит, что, как он ни спешил, когда я их вызвал, а рубашку (может, и совсем новую, запечатанную) в сумку успел закинуть, потому что здесь ему взять такую рубашку было негде. И в туфлях модных, хорошей кожи, и где передки идут плетением этаким, и джинсы на нем с кожаной нашлепкой, какая только на самых дорогих джинсовых штанах бывает. И, вот, значит, стоит он во всей этой сбруе, вытаскивает неспешно "Парламент" из нагрудного кармана рубашки, вытаскивает красивую свою зажигалку из кармана джинсов, раскуривает неспешно так, со значением, и, на ручку кувалды опершись, смотрит вслед уползающему бандюге. И вдруг как загогочет:
- Ты чего, мудак, ужом ползешь? Тикай по-человечески, а то поймаю, заставлю рубашку отстирывать! Новую рубашку из-за вас, сволочей, испортил!
Ну, бандюга упрашивать себя не дал. Как вскочил да как дунул во все лопатки, только пятки засверкали, и через секунду он исчез.
Тогда Мишка подошел к тому, что под задком джипа валялся, шевельнул его ногой. Тот, вроде, охнул.
- Слышь, ты? - обратился Мишка к бандюге с перебитой рукой. - Забирай своего дружка и вали отсюда, пока я добрый!
Тот, скрипя зубами, на ноги поднялся.
- Смеешься ты, что ли? - сказал. - Я и себя-то еле уволоку, медведь поганый! Но смотри, и до тебя доберутся...
- Ну, пока доберутся... - и Мишка, подумав, вдруг взял джип с-поднизу да и завалил его набок, совсем ворота им перегородив. - Все! Через такую баррикаду никакая ваша техника не прорвется!
Бандюга, увидел такое, охнул да и заспешил прочь, стараясь сломанную руку нести бережней, не растрясать.
А Мишка взял оставшегося бандита за шкирку, рывком на ноги поставил одной рукой, другой сигарету держа и залихватски смолить эту сигарету продолжая.
- Совсем плохой? Или можешь идти?
- Могу... - пролепетал бандит.
- Тогда иди и скажи всем своим, чтобы оставили нас в покое. Я сейчас только так, поучил вас маленько, а разозлите насерьез - насмерть бить буду!
И этот, третий, слинял, пошатываясь.
А Мишка на опрокинутый джип посмотрел и хмыкнул.
Тут и мы с Зинкой из кустов выбрались.
- Мишка! - окликнул я. - Что происходит? И где братья твои?
- А, добрались? - отозвался он. - Добро пожаловать к шапочному разбору! А братья на той стороне! - он махнул рукой, указывая за дом, потом замер, прислушиваясь. - Они, понимаешь, джип на ворота для отвода глаз пустили, а сами хотели со стороны реки подобраться, пока здесь все будут на машине зациклены. Хорошо, братаны вовремя подоспели, а то бы я во все стороны оборону не удержал... Но у них, кажись, заварушка продолжается, так что надо к ним на помощь идти. А ты, батя, поднимись-ка вон туда, - он указал на чердак, то есть, не на сам чердак даже, а на нахлобучку над чердаком, вроде башенки с окнами, верхняя часть чердака из неё получалась, что ли, - и, если кто-нибудь со стороны ворот опять полезет, то ори что есть мочи, мы услышим. А ты, мамка, с Катериной, что ли, посидела бы, чтобы девке было поспокойней. И на второй этаж поднимитесь, для безопасности, - и с этим он помчался на помощь братьям, кувалду ухватив. Я смотрел, как он бежит через участок, а со стороны реки ещё несколько хлопков донеслось.
Что ж, прошли мы в дом, а там Катерина сидит, вся из себя потерянная, аж губы белые.
- Что же это такое? - кинулась она к нам. - Из-за чего это? Что им надо?
- Потом объясним, - сказал я. - Ты, главное, не переживай. Вон, Зинка с тобой побудет.
И сам бегом по лестницам, вверх на чердак. Неровен час, опять со стороны главной дороги и ворот попрут, так надо заметить вовремя.
Но со стороны ворот все тихо было. А вот со стороны реки, похоже, настоящее сражение разворачивалось. Мне не очень хорошо было видно, деревья заслоняли, но кое-что я разглядел.
На дороге, проходящей вдоль реки и отросток пускающей к небольшому причалу для местных рыбацких лодок - совсем простенький причал, доски кое-как на два бревна наколочены, ещё два джипа замерли, и из-за них постреливали.. А у причала катер стоял, и на катере двое руками махали, указывая, как и куда передвигаться и куда стрелять. Одного я узнал: Владимир-"Губа".. Второй, ряха разъетая, надо полагать, Сизым был.
Дальше река поворот делала, устремляясь в Волгу мимо поля, кладбища и нашей деревни, и над этим поворотом совсем деревья нависали, высоченные такие поднимались, так что ничего видно не было, но и оттуда хлопки слышались, так что, понимай, и там какая-то часть бандитского воинства засела.
Сыновей совсем было не разглядеть. Я так понял, они ближе к участку закрепились, на самой его границе. Оттуда раза два или три хлопнуло, но, похоже, они патроны берегли. И вообще, в большую перестрелку старались не ввязываться, потому что не на их стороне в такой перестрелке было бы преимущество. Они, конечно, больше на силу свою рассчитывали и все маневрировали, чтобы к бандитам поближе подобраться да врукопашную их передавить.
А солнце уже высоко взошло, на другую половину неба перевалило. То есть, времени уже за полдень набежало. Это ж надо, как время пролетело, пока мы туда-сюда метались, с Николаем-"Фомой" разбирались! И такое впечатление было, что время летело, летело, да вдруг и остановилось. Вы представляете, солнце светит, жара, на реке тишина, солнце так на воде отсверкивает, что и течения реки незаметно, разве редко где легкая рябь совсем золотыми иголками сверкнет, и тогда понятно, что река все-таки движется, деревья тоже в полуденной жаре не шелохнутся, зеленой листвой не шевельнут, за рекой голубоватая дымка замерла, чуть резкость сбивает с очертаний дальнего берега, и там тоже все тихо, и пляжи, и заросли, и сады, и красные крыши этих "новорусских" построек, выглядывающие из зелени. Словом, из тех картин, которые кажутся на века, будто шла жизнь, шла, пришла к такому солнечному озарению и решила, что дальше ей идти некуда. И только в этом царстве волшебного сна редкие хлопки слышатся, которые тоже такими сонными кажутся и безвредными, чем-то вроде потрескивания земли в тех местах, где она под солнцем перестояла.
И ведь долго ничего не менялось, очень долго. Или показалось мне так, ведь известно, как чувство времени исчезает, когда в такие тишину и неподвижность окунешься.
Поэтому я и вздрогнул, когда с той стороны, где за высоченными деревьями ничего видно не было, дикий рев вдруг раздался, вроде клича этих индейцев, команчей, или как их там. Ну, про которых Гойко Митич все время играл, в моей-то молодости, и которые, когда в атаку скакали, такой вопль поднимали, что уши закладывало.
А сразу после вопля опять тяжелые удары послышались, тишину разорвали, и крики людей с этими ударами смешались, и звон стекла, и металла жалобный стон...
