— Идея хорошая, — кивнул Поремский. — Правда, осуществить вы ее сможете лет через пятнадцать. Само собой, если попадете под амнистию.
— Опять угрожаете, — вздохнул Кузнецов. — И что это за манера такая у наших следователей — угрожать, давить на психику. Нет чтобы угостить чаем, рассказать что-нибудь веселое, втереться к подозреваемому в доверие, стать ему отцом родным. Так нет же, все, что вы умеете, это только угрожать. В то время как…
— Ну хватит кривляться, жестко осадил его Поремский. — Вам не отвертеться, Кузнецов. В день убийства Роткевича вас не было ни на работе, ни дома.
— Ну и что?
— А то, что в этот же день вас видели в Питере. В милицейской форме и с пистолетом в руке. Не припоминаете?
— Нет.
— Жаль. Случается, что чистосердечное признание смягчает наказание.
— Это только в кино.
— Ну почему же. В жизни такое тоже бывает. Все, что от вас требуется, откровенно отвечать на мои вопросы.
Кузнецов задумался. Покосился на Поремского:
— И что, много мне скостят?
— Это решать суду.
— Ну да, конечно. — Он опять задумался. Затем, нахмурившись, посмотрел на следователя, вздохнул и махнул рукой: — Ладно, давайте бумагу. Я все напишу.
— Можете просто рассказать.
— Да нет, уж лучше напишу. Я, когда говорю, не могу сосредоточиться.
Поремский вытащил из ящика стола лист бумаги и протянул его бодигарду.
— А ручку?
Поремский вынул из стаканчика карандаш и положил его на стол перед Кузнецовым.
— Пишите этим.
Кузнецов взял карандаш и склонился над листком бумаги. Он корпел минут пять, затем поднял голову и спросил:
— О том, что раскаиваюсь, писать?
— Пишите.
Кузнецов кивнул и вновь склонился над бумагой. Наконец он отложил карандаш и протянул свой шедевр Поремскому:
— Вот. написал.
Поремский взял листок и стал читать.
«ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Я, Кузнецов Алексей Викторович, верный слуга Его Императорского Величества Карла Седьмого-Хитрого, признаюсь в том, что первого июня сего года проткнул копьем достопочтенного иеромонаха Бонвивана Легкого. В оправдание своего проступка могу сказать лишь то, что бой наш был равным и честным. А то, что повезло мне, а не Бонвивану, так на то воля Всевышнего. Не мне, ничтожнейшему из рабов его, отвечать за судьбу, предначертанную нам самим Небом.
Ежели вашему высочеству будет угодно, обязуюсь восполнить сию потерю двумя мерами отборнейшего зерна. Буде нет — приму с покорностью и почтением любое наказание ваше.
За сим остаюсь покорный раб и слуга ваш Христофор Колумб.
Писано сие осьмнадцатого мартобря медового по Спасу года».
— Это все? — спросил Поремский.
Кузнецов кивнул:
— Да.
Физиономия у него при этом была жутко довольная.
— Замечательно, — сказал Поремский. — Чувство юмора у вас есть, но литератор вы, извините, плохой. Да и в истории вы явно не Эдвард Радзинский.
Раздался тихий скрип, дверь кабинета слегка приоткрылась.
— Владимир Дмитриевич, к вам можно?
— Входи, Миша.
В кабинет вошел Камельков, а за ним Антон Антонович Михайлов. Остановившись у порога, Михайлов уставился на Алекса Кузнецова.
— Мать честная, он! — сказал Михайлов. — Честное слово, он! Что, парень, недолго бегал? Нашлась и на тебя управа!
Кузнецов пожал крепкими плечами и отвернулся.
— Антон Антонович, пройдите в кабинет и сядьте, строго сказал Поремский.
Михайлов, опасливо косясь на Кузнецова, подошел к стулу и, на секунду замешкавшись, чтобы собраться с духом, сел. Камельков сел рядом с ним.
— Антон Антонович, — начал Поремский, — знаете ли вы человека, сидящего перед вами? — Он показал карандашом на Кузнецова.
Антон Антонович решительно покачал головой.
— Не знаю и знать не хочу.
Поремский удивленно посмотрел на Камелькова, тот ответил ему таким же удивленным взглядом.
— Хорошо, — вновь заговорил Поремский. — Тогда поставим вопрос иначе. Видели вы когда-нибудь человека, сидящего перед вами?
— Видеть видел, — согласился Михайлов.
— Где и при каких обстоятельствах?
— В Питере, ответил Антон Антонович, — на набережной. При очень грустных обстоятельствах.
— При каких именно?
— Он, этот парень, стрелял в Роткевича. — Михайлов подумал, что бы еще такое сказать, и добавил: — Из пистолета.
— Вы в этом уверены? — вновь спросил Поремский.
— В чем? В том, что из пистолета?
— В том, что в Роткевича стрелял именно этот человек.
Михайлов еще раз посмотрел на Алекса Кузнецова и кивнул:
— Он, кто же еще. Только форма на нем тогда была ментовс… извините, милицейская.
— Ясно. — Поремский посмотрел на Кузнецова и сурово сдвинул брови. — Что и требовалось доказать, — сказал он.
В конце рабочего дня в дверь к Поремскому робко постучали.
— Войдите, — громко сказал «важняк».
Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшемся проеме показалась маленькая, плешивая голова. Узкие щелки глаз, затянутые в кокон морщин, внимательно посмотрели на Поремского.
— Можно? — спросил плешивый человек.
— Да, пожалуйста, — сказал Поремский.
Человек перешагнул через порог, плотно прикрыл за собой дверь и, замерев у двери, подозрительно оглядел стены и обстановку кабинета, словно подозревал стены и вещи в предательстве и измене.
— Проходите, садитесь, — жестом пригласил его Поремский, убирая бумаги, над которыми корпел вот уже полчаса, в стол.
Человек кивнул, подошел к столу и осторожно присел на краешек стула.
— Василий Васильевич Давыдов, — представился он. — Директор Лианозовского электромеханического завода. Я недавно беседовал с вашей… э-э… коллегой — Аленой Борисовной Никитиной. Я звонил вам полчаса назад.
— Я помню, — кивнул Поремский. — Вы хотели сообщить мне что-то важное.
Давыдов улыбнулся морщинистыми губами.
— Так точно. То есть… да, хотел.
Он испуганно глянул по сторонам, затем придвинулся поближе к столу и, чуть склонившись вперед, взволнованно зашептал:
— Владимир Дмитриевич, я знаю нечто, что поможет пролить свет на историю загадочной смерти господина Карасева!
— Да что вы! — изобразил удивление Поремский. — И что же это?
— Это… — Давыдов вновь окинул быстрым взглядом кабинет. — Э-э… скажите, Владимир Дмитриевич, я могу говорить откровенно в этих стенах?
— В каком смысле? — не понял Поремский.
— В прямом. Сами ведь знаете, как оно бывает. Скажешь слово, а тебя потом за это слово на крест, как Христа. Хотя говорил вроде бы при своих.
— А-а, — понял Поремский. — Вы в том смысле, что и у стен есть уши?
— Так точно! — радостно согласился Давыдов. — Я знал, что вы меня поймете. Так как? Могу я говорить откровенно или нам лучше побеседовать в каком-нибудь другом, менее официальном месте?
Поремский сделал серьезное лицо и сказал с твердостью в голосе:
— Уверяю вас, Василий Васильевич, этим стенам я собственноручно отрезал все уши. Можете говорить спокойно.
— Ну хорошо. — Три или четыре складки на морщинистой физиономии Давыдова облегченно разгладились. — В таком случае я расскажу все, что знаю. Я было хотел сообщить эти факты вашей коллеге, но по определенной причине не смог этого сделать.
— Что же это за причина? — поинтересовался Поремский.
— Видите ли, ваша коллега… женщина.
Поремский сделал круглые глаза:
— Да что вы! Не может быть! Вы это точно знаете?
Глаза Давыдова стали грустными, как у собаки.
— Напрасно вы иронизируете, Владимир Дмитриевич, — обиженно сказал он. — Когда вы узнаете все подробности того случая, о котором я хочу вам рассказать, вы поймете мои опасения.
Тогда, может быть, пора начать рассказывать? предложил Поремский.
— Вы правы. Итак… — Давыдов слегка замялся…Разговор этот происходил в бане. Если быть точным, в сауне. Есть в Новых Черемушках такая сауна… Вы понимаете?
— Что?
— Про сауну.
«Черт, он меня своими предисловиями и намеками с ума сведет», — все больше раздражаясь, подумал Поремский. А вслух сказал:
— Вы хотите сказать, что это был бордель?
— Ну вот, — облегченно вздохнул Давыдов. — Вы все поняли сами. Я, Владимир Дмитриевич, женат, у меня три дочери. Надеюсь, этот разговор, а вместе с ним и мое маленькое откровение останутся между нами?
Поремский взял себя в руки.
— Безусловно, — сказал он. — Продолжайте, пожалуйста.
— Итак, я был в сауне. Я только что вышел из парной и сидел в своем кабинетике с бутылочкой пива. Один. Сижу отдыхаю — и вдруг слышу за стенкой знакомые голоса. И голоса эти говорят… Простите, у вас не будет воды?
