это было вполне осуществимо. Я представила себе пьяную суматоху в момент коллективного отвала и поняла, что проскользнуть незамеченным в шкаф абсолютно ничего не стоило. Кто-то из наших? Зачем? Нет, необязательно из наших. Там были и другие люди. Приходили, уходили... Ничего не помню.
– Дальше! – потребовала я.
– А дальше – ничего. Тупик, – грустно сказала сестра. – И все сначала. Его могли убить евреи и антисемиты, левые и правые, белые и красные... Правительство и оппозиция... Рэкетиры и милиционеры... Его могли убить из-за денег, из-за политики, из-за любви и из ревности... Et cetera... Кто угодно мог проникнуть в квартиру в пятницу вечером, пока шла гулянка... Кстати, – мрачно хмыкнула она, – не заметила ли ты там каких-нибудь подозрительных личностей?
– Я вообще никого не помню, кроме наших и ведущего программы «Ладушки», – сокрушенно призналась я.
– Между прочим, этот, который «Ладушки», теперь ведет Никитину музыкальную программу, – мрачно сообщила сестра.
– Неужели ты думаешь... из-за программы?.. – пролепетала я.
– Нет, я не думаю, это я так, к сведению... – сказала Маринка. – Из-за программы-то вряд ли, но вообще, кто их знает, какие там у них на телевидении разборки... Вот так, дорогая сестричка. Видишь, что получается? Тем, кто делил с ним деньги или сферы влияния, нужно было его просто убрать. Масонам или антимасонам он был нужен в качестве покойника. Все в равной степени вероятно. Так что идея ценная, а толку от нее никакого. Ничего-то мы с тобой не знаем. Но самое глупое... – она замолчала и забарабанила пальцами по столу.
– Что? – тут же прицепилась я. – Ну что? Что самое глупое?
– Самое глупое то, – задумчиво проговорила она, – что меня не покидает нелепое ощущение, будто разгадка где-то рядом. Откуда оно берется – ума не приложу, честное слово... Как будто мы что-то все-таки знаем или, может быть, вот-вот узнаем, а что – сами не знаем... В общем, ты меня лучше не слушай. Это уже не дедукция, а чистая мистика... И кузнецовская история у меня почему-то из головы не выходит. Что-то в ней такое есть...
– Ты что имеешь в виду? – переполошилась я. – Господи, ты что – про масонов?..
– Да нет! – отмахнулась сестра. – Совсем не то... Что-то меня в ней цепляет, но где-то на уровне желудка, а до головы, хоть ты тресни, не доходит...
– А как ты думаешь, – ни с того ни с сего поинтересовалась я, – если бы это было убийство как убийство, без всякого антуража, все равно поднялась бы такая волна?
– Как тебе сказать... – сестра пожала плечами. – Подняться-то она, наверное, поднялась бы – как-никак национальный символ... Другое дело, что она бы как поднялась, так и опустилась, а теперь все можно раздувать до бесконечности. Почему ты спрашиваешь?
– Сама не знаю, – устало вздохнула я. – Так...
– Давай Косте позвоним, – робко предложила сестра. – Ну чего ты, в самом деле? Он же волнуется... И потом, с поездкой надо что-то решать...
Честное слово, она говорила со мной, как с неразумным младенцем. Я чуть было не взбунтовалась и не проехалась насчет ее личной жизни... И тут же мне стало стыдно. Она была совершенно права: конечно, я веду себя неадекватно. Не радуюсь тому, чему надо радоваться, интересуюсь общественным в ущерб личному и вообще сильно нервничаю. Вполне естественно, что меня хочется увещевать, опекать и призывать к благоразумию.
– Позвоню обязательно, – пообещала я. – Завтра. Сегодня еще не созрела. А завтра непременно позвоню. Век воли не видать...
– Лексика, подходящая к случаю, – ехидно констатировала сестра. Мы помолчали.
– Девочки! – крикнула мама из кухни. – Идите ужинать!
Мы молча направились в кухню.
– Вы что, поссорились? – мама подозрительно уставилась на нас.
– Еще не хватало! – фыркнула Маринка. – Так просто, рассуждаем на разные темы... Расскажи, пожалуйста, про телевизор. Не отстать бы от жизни!
– Вряд ли... – невесело усмехнулась мама. – Разгромили кладбище. Идут митинги. Хасиды хотят к президенту. Президент обратился к средствам массовой информации с просьбой не раздувать... Западные страны выразили протест. Мы тоже выразили протест...
– А мы-то кому? – удивилась я.
– Как – кому? – в свою очередь удивилась мама. – Всем, кто смеет делать нам замечания.
Есть такой момент, сразу после того как проснешься... tabula rasa... Тело уже проснулось, глаза открылись, а память все еще – чистый лист. Белый пустой лист, не заполненный ни вчерашними событиями, ни планами на сегодня. Все это длится какие-то доли секунды – этот момент страшно трудно поймать. Белый лист с бешеной скоростью заполняется узором событий и намерений. Зато если этот момент поймать... Если его все-таки поймать, то из этого можно извлечь кое-какую пользу. Рисунок изменить невозможно, больше того, даже с красками уже ничего не поделаешь, но вот оттенки... Оттенками, право же, стоит заняться.
Что я и сделала. Просыпаясь, я изо всех сил постаралась – и успела, ухватила это мгновение за хвост. Я напомнила себе, что меня более никто ни в чем не подозревает, что Костя хоть и разочаровал меня как следует, но, по крайней мере, никого не убил, а ведь всего пару дней назад у меня были все основания предполагать обратное... Еще я сказала себе, что если не имеешь возможности влиять на события, то лучше всего обращать на них как можно меньше внимания, и закончила свой сеанс психотерапии магической формулой: «Как-нибудь рассосется». Кое-какого успеха мне удалось добиться. Окончательно проснувшись, я почувствовала себя значительно спокойнее, чем вчера, и пепел Клааса в моем сердце тоже немного поутих. Осталась смутная тревога, но и та свернулась клубочком и притаилась в недрах чего-то там. Так что на нее в принципе можно было вовсе не обращать внимания.
На работу я пришла с твердым намерением «начать новую жизнь» – то есть внутренне покончить с этой историей. Конечно, мне еще не раз и не два про нее напомнят: в лучшем случае – по телевизору, в худшем – прямо на улице. В этом смысле я не питала никаких иллюзий. Хорошо бы, однако, перестать воспринимать ее как элемент собственной личной жизни. Вот этого я твердо решила добиться. Увы, не учла одной мелкой детали, хотя можно было
