хорошо известному мне номеру — это был полковник Перепелкин — и сказал условное: «Хочу заказать пиццу с доставкой на улицу Марата, дом два».
А через час в дверь позвонили. Приютивший нас Игорь был на репетиции.
Я даже не стал спрашивать, кто там — просто открыл дверь.
Их было четверо, и они сразу набросились, повалили на пол, связали мне и Римке руки за спиною.
Потом подняли пинками. Один сказал:
— Выходим во двор, а затем на улицу — и давайте без фокусов. Будете дергаться — откроем огонь на поражение.
Руки в стяжках за спиной нам с Риммой прикрыли куртками, приобняли обоих; каждого из нас держали двое — один справа, другой слева. В печень мне уткнулось дуло пистолета.
— Будут фокусы — словишь пулю.
Все четверо были неотличимы друг от друга: здоровенные, накачанные, грузные, коротко стриженные.
Но мне показалось, что двоих я раньше видел: похоже, именно они нападали на дом Паисия. Неужели?! Как могли наши доблестные правоохранители после столь очевидных улик в совершении преступления освободить их из-под стражи?
Мы спустились по черной лестнице во двор, пересекли его — там жалко пылился невостребованный «Купер» Одинцовой.
У ворот дома на улице Ломоносова нас ждали два черных «Гелендвагена». Какая честь: для каждого из похищенных по целому лимузину!
Меня затолкнули в первый, Римку — во второй.
Глаз мне не завязывали, и я с заднего сиденья мог смотреть в лобовое стекло. Мы пронеслись по Разъезжей, Марата, Пушкинской.
Ах, до чего красивый город! Неужели я вижу его последний раз? Двое охранников плотно сидели по обе стороны от меня.
Спустя десять минут мы въехали во двор за вычурными решетками дореволюционных времен. Благодаря рассказу Миши я узнал это место — дворы, простиравшиеся вдоль Невского от Пушкинской до Марата. Именно здесь находилась квартира Рыжикова — или Ружгина.
Неужели он решил расправляться с нами прямо здесь, в своем официальном жилье? Столько возни потом будет с кровью и трупами! А если все-таки приказал доставить сюда — может, не собирается расправляться?
Нас с Риммой подняли на пятый этаж последовательно, каждого с двумя охранниками — лифт был слишком маленький, никак не больше чем на троих.
На лестницу на пятом этаже выходила одна квартира. Нас с Риммой ввели туда.
Все выглядело, как принято у наших безвкусных богатеев: персидские ковры, старинные гобелены, дубовая мебель, массивные чугунные люстры. Мимоходом подумалось: может, если б у них со вкусом все в порядке было, они б и вели себя пристойней? Но, с другой стороны, откуда чувству прекрасного взяться? Ружгин, он же Рыжиков, сначала бандитствовал, грабил людей на улицах, потом семь лет сидел, как вышел, продолжил воровать и убивать — только другими, более цивилизованными методами, через так называемый бизнес.
Рыжиков встретил нас за обширным антикварным столом в своем кабинете. Он выходил на обе стороны: два высоких окна — на Невский, два — на Марата. Несмотря на плотные гардины на окнах и тройные стеклопакеты, различался неумолчный шум города. Хозяин кивком отпустил охранников:
— Ждите там пока. — И с любопытством воззрился на нас.
— Присядьте. — Мы опустились на тысячедолларовые стулья. Он глянул на Римму: — А я тебя совсем не помню! Как там, говоришь, реально зовут? Виолетта? Или Наташа? Или Римма? Да, знаешь, — он повернулся ко мне, — что ты живой до сих пор только благодаря ей! Потому что мне хотелось ей в глаза посмотреть! Покалаякать о том, что было! К тому же, — расхохотался он своим собственным мыслям, или, точнее, былым похотливым желаниям, — мужики всегда помнят тех, которые им не дали. А она не дала, что обидно. Вместо этого «Вдовой Кличко» по затылку шандарахнула. Но ты, Римма-Виолетта, не бойся. Теперь и время прошло, и ты истаскалась. Нынче я тебя домогаться не буду. И на поругание своим архаровцам не стану отдавать. Мы вас обоих без затей убьем, без мучений.
Но при этом, — продолжил хозяин, — я тебе, Римма Анатольевна (буду называть так, как ты сейчас зовешься), очень благодарен. Ты, сама не зная и не ведая, желая погубить меня — на самом деле тогда спасла. Хочешь знать, напоследок, что я в ту пору, летом две тысячи пятого, планировал? И как в реальности дело вышло, совсем не по намеченному?
Я знал эту уголовную манеру: повыставляться, покрасоваться, одновременно и самоунижаться, и возвеличиваться. Хотелось заткнуть эту самодовольную пасть, врезать по зубам, но, связанный, я ничего не мог поделать. А хозяин продолжал куражиться:
— У меня тогда, в две тысячи пятом, действительно с хазарами непонятки возникли. Они считали, что я им денег должен. Много! Шесть, что ли, лямов зелеными.
«Да не считали они, — подумал я, с некоторых пор знакомый с обстоятельствами происходившего, — а в самом деле все случилось потому, что ты хотел на те самые шесть миллионов американских долларов их кинуть!»
— Посему решил я, — продолжил Рыжиков-Ружгин, — свалить и из нашего города трех революций, и из богоспасаемой страны расейской. Где-нибудь за кордонами начать новую жизнь. План был хорош. И почти удался. Заключался он в следующем: в теплую ночь я выхожу в залив на арендованной яхте. Капитан был в курсе моей задумки — но лишь отчасти. Задача, как я ему объяснял: вывезти меня в заданную точку акватории, а там я как бы случайно падаю за борт, он пытается меня спасти, но в условиях ночи тело мое в заливе не находит. О чем он впоследствии дает показания, подтверждаемые словами матроса и сопровождавших нас девиц. Но мне хотелось, чтобы пьеса выглядела более правдоподобной и естественной.
— Итак, мы прибываем на точку. Капитан бросает якорь. Я выхожу на палубу в халате и с девками — тобой, стало быть, Римма-Виолетта, и подружкой твоей. Якобы мечтаю купаться и вас с собой тащу. Но на палубе провоцирую ссору, чтоб поменьше свидетелей в итоге оказалось, и стреляю в капитана — бац! А потом в подружку твою — бац! Ты должна была стать третьей жертвой, не сомневайся! Поэтому, если до нынешних лет дожила, можешь сказать мне спасибо. Итак, я собирался замочить троих, а потом как бы случайно поскользнуться и в воду свалиться. Матросу, который один на лодке оставался, совсем не до меня было бы. Он бы меня в воде даже искать не начал. Ему бы с лоханкой справиться, в яхт-клуб
