Ознакомительная версия.
До скорого, голубчик Аким Васильевич!»
«Хранителю и Спасителю Духа Православного, отцу-спасителю
К. П. Победоносцеву
Да что ж это такое?! Кто позволяет Верещагину так глумиться над нашим боевым духом?! Выступая с лекциею в пользу женских курсов, он посмел эдакое про наше доблестное офицерство завернуть, так обмазал грязью дворянство и генералитет, без коего нету побед наших, что Его Высокопревосходительство военный министр Вановский был вынужден привлечь сыскные органы для расследования сего зловредного бесстыдства! Генерал Скугаревский взял Верещагина под защиту — как всегда, на Руси находятся доверчивые добрячки, наивно полагающие, что Диавол изведен из людских душ. Так и на этот раз: дело прекращено! Или, во всяком случае, прикрыто!
Государь соизволил заявить, что Верещагин делает своей живописью зло России, выставляя темных солдат страстотерпцами и героями, а генералов — трусами и безмозглыми дурнями с мохнатыми сердцами. Только нерусскому человеку неведомо, что наш темный мужик без поводыря ни на что не способен! Такой уж народ наш! Поводырь — командный чин, его бы и восхвалять. Так ведь нет! Клевещет Верещагин, черно и низко клевещет!
На Вас одна надежда! Оберегите Русь-матушку!
Не подписуюсь потому, что не один я так думаю, но легион подобных мне».
«Милостивый государь, Аким Васильевич!
Как и обещал, высылаю с этим письмом способ заварки лечебного чая для почек для любезной Лидии Арсеньевны. Поверьте слову, завар этот дивный, снимет все боли после пяти-семи сеансов.
Теперь о новостях.
Продолжается эпопея с Верещагиным. Как Вы, конечно, знаете, его новая серия (он меньше чем дюжинами не пишет) о Наполеоне была предложена к продаже Двору. Государь Николай Александрович соизволил изъявить желание приобресть лишь одну картину. Верещагин отказался: «Или все, или ничего!» Тут юркие америкашки предложили ему выставку в Новом Свете, он, конечно же, отправился туда; успех, овации, пресса: «дикий русский потряс западный мир талантом своего беспощадного реализма». Но талант талантом, а тамошние антрепренеры его крепенько надули, и он решил пускать себе пулю в лоб. Сказывают, что жена его, Лидия Васильевна, закладывает дом, дабы выслать безумному супругу денег, — не хватает на билет, чтобы воротиться домой. Денег, увы, не получила, и тогда Верещагин согласился на аукцион в Нью-Йорке всей его серии; оценили баснословно высоко (их разве поймешь, американов-то), чуть не в полмильона долларов. Пришла телеграмма министру двора генералу Фредериксу о распродаже. Тут у нас все зашевелились, оттого что не так далека годовщина великой битвы супротив Наполеона. Чем ее отмечать, как не его сериалом? Выплатили безумцу сто тысяч, успокоился, расплатился с долгами, воротился с картинами в Россию и снова, как одержимый, бросился к мольберту, и снова за свое, вот уж действительно «тронутый». Не пошла ему впрок взбучка, данная «Русским словом». А ведь там грамотно писали по поводу его сериала: «Алтарь, превращенный в кабинет, Успенский собор, в котором устроена конюшня, — да для чего же изображать все это на полотне, в красках, выставлять и показывать?! Кому? Нам, русским! Если в 1812 году в России кощунствовали враги, то теперь кощунственное впечатление оставляют произведения русского художника, которому для чего-то вздумалось изобразить в картинах поругание над русскою святынею».
Метче и не скажешь.
Ну да либерализм нашего правительства и не до того еще доведет!
Поверьте слову и чутью моему; Верещагин такого наизображает, что всех нас умоет позором, представит страной варваров и бессердечных дикарей.
Ничего, и это переживет Россия!
До скорого свидания, голубчик!»
Ростопчин поднял глаза; в них были слезы.
— Мне перевели это, — сказал сэр Мозес. — Я был шокирован тоном и содержанием. Но самое ужасное заключалось в том, что после трагической гибели живописца Двор не захотел купить его сериал, и американцы предложили вдове миллион долларов за работы покойного Верещагина. Она умолила вашего государя взять картины за десятую долю американской цены. И вскоре покончила с собою. И брат художника тоже. Какой-то рок тяготеет в России над гениями, страшный, непознанный рок...
— Очень хочется выпить...
— Я тоже выпью, — сказал сэр Мозес, плеснув в стакан виски, — письма того стоят...
— Налейте мне, пожалуйста, чуть больше.
— Скажите, до какого уровня.
— Налейте полный. Мы, русские, пьем так.
— Я пил с русским.
— Да?
— На приеме у посла Майского. Во время войны. Тогда ведь в Москве выходила наша газета, «Британский союзник», была весьма популярна в России.
Ростопчин медленно выцедил виски, взял соленый орешек, о б д ы ш а л его, есть не стал, положил на серебряную подставочку, задумчиво произнес:
— Значит, вы бились с американцем в Сотби только для того, чтобы утвердить европейскую тенденцию на нашем континенте...
Сэр Мозес улыбнулся:
— Я думал, вы меня по-прежнему будете дожимать своей скалькулированной незаинтересованностью... Мой друг Ян Флеминг, ставший впоследствии столь знаменитым из-за своего Джеймса Бонда, и я работали с сэром Годфри, начальником военно-морской разведки империи... Вам, кстати, не кажется, что «империя» звучит надежнее, чем «содружество наций»? — Сэр Мозес вдруг усмехнулся. — После того как русские провозгласили «союз нерушимый», а потом началась война с Гитлером и Рузвельт начали корить нас «империализмом», Черчиллю ничего не оставалось, как молча согласиться на британский паллиатив, вот и получилось «содружество»... Развитие мира воистину циклично, событие в Петрограде, столь негативно воспринятое Лондоном в октябре семнадцатого, тем не менее явилось основоположением нового качества Англии спустя каких-то тридцать лет. Мир парадоксален, право... Вернемся к тому, отчего я бился в Сотби против американца... После того как Гитлер вошел в Париж победителем и Серж Лифарь танцевал в его честь в Опера...
— Он не танцевал в его честь, — перебил Ростопчин, сдержав внезапно возникшее желание наново рассмотреть лицо собеседника. — Это неверная информация.
— Да? Странно, мы получили ее от людей де Голля. Впрочем, это деталь, она несущественна. Существенно совершенно другое — крах британского экспедиционного корпуса в Дюнкерке, когда Гитлер вышвырнул нас с континента. Именно тогда американский военно-морской атташе Алан Керк сказал сэру Годфри, что Британия будет разгромлена до конца августа сорокового года, если только Соединенные Штаты не придут на помощь... Американец, он привык называть вещи своими именами — что думаю, то и говорю; Америка большая, Англия маленькая, Америка сохраняет нейтралитет, Англия противостоит Европе, оккупированной Гитлером... Сэр Годфри, впрочем, предложил Керку пари на полкроны; тот отказался, считая, что своим отказом он щадит нашего шефа; для американца нет разницы — миллион или полкроны; главное, денежная единица, и с полкроны может начаться миллиард. Вы не можете себе представить, князь, какой сложной была ситуация в ту пору... Сейчас в Америке не любят вспоминать о той удушающей атмосфере изоляционизма, которая царствовала тогда за океаном. Только после смерти Рузвельта он стал с и м в о л о м Америки, а в сороковом году мы, в разведке, далеко не были уверены, что его переизберут на новый срок. А если бы его не переизбрали, Америка бы не вступила в войну или вступила бы значительно позже... Так что наша задача, разведки Империи, заключалась в том, чтобы сделать все для переизбрания Рузвельта, а это было совсем не легко, поверьте. Мы начали с дезинформации, с гигантской, неизвестной еще миру дезинформации, когда сэр Уинстон начал самолично с о ч и н я т ь обращения к англичанам, а через их голову всему миру, рисуя ситуацию не такой, какою она была на самом деле, а такой, которая требовалась для того, чтобы американцы поняли: их ждет трагедия, если Рузвельт снова не придет в Белый дом... Сэр Годфри наблюдал, как Черчилль р а б о т а л эти свои речи: в одной руке длиннющая сигара, в другой — виски с содовой; одет в измятую куртку с множеством карманов; ходит по громадному кабинету, диктует, не думая о стенографистке; рядом, для страховки, машинистка, б е р у щ а я с голоса; изредка поглядывает на сэра Годфри, словно бы спрашивая, не слишком ли заносит, он ведь считал себя первоклассным журналистом, и не без основания, только поэтому он и стал премьером, — из большой известности в еще большую известность... Черчилль позволял себе, например, утверждать по радио, что половина немецких подводных лодок уже потоплена... Мы-то знали, что это не соответствует истине... Годфри выступил против Черчилля — конечно, весьма сдержанно, корректно, как и подобает джентльмену, — но выступил... Он считал, что люди, облеченные властью, не очень-то любят информацию, которая чревата политическими сложностями... Я преклоняюсь перед сэром Уинстоном, но и перед сэром Годфри я тоже преклоняюсь, поэтому все же закончу эту скучную, грустную и длинную новеллу про то, как мы в третий раз привели Рузвельта к власти, как создали американскую разведку и что мы получили в благодарность за это... Впрочем, быть может, я надоел вам?
Ознакомительная версия.
