Глава 39
– Поразительно! – воскликнула я, вырывая конечности. – Великолепно! Вот это девка, по всем статьям большой оригинал! Вот никто же ее не убивал, никто! Она сама изволила и помереть, и раскромсаться на куски, да еще и собственную голову спустила в канализацию – и все сама! И ведь справилась, пусть и трудно было, а?
Роман вздохнул.
– Ну, начну с того, что я вообще потерял бдительность, решил, что они с Нинкой женаты.
– То есть как?
– Ну как-как, что ты как маленькая? Вот так. Что в Голландии, что в Германии признается такого рода… ну, неважно. Сначала я познакомился с Нинкой, потом она свела меня с Ольгой, я согласился участвовать в их борделе – и при составлении документов выяснил, что она моя падчерица.
– То есть ты такой весь наивный и невиновный.
– Разумеется, нет, – с негодованием возразил он, – но прекратить попытался. Но Ольга есть Ольга, она признавала только свои желания. Ну вот хотела она именно мою светлость… уж извини. Правда.
– Кто-то, кроме Нины, знал о ваших отношениях?
– Нет. Если и встречались в «Дубе», то она приезжала на такси, я оставлял машину подальше, чуть у карьера.
– А что шифровался-то? – зло спросила я. – Римму боялся?
– Вообще она и так натерпелась. Я не для того женился на ней, чтобы обижать. И сердце у нее того… больное.
– Ага. А если вот настолько, – я показала пальцами самую малую толику, – снизить патетику и прибавить честно, то в чем причина-то шифровки?
– Брачный договор, – невозмутимо сообщил Роман, – недостойное поведение супруга равно уменьшению доли.
– Вот это куда правдоподобнее. Ну а Ольге маму-то не жалко было?
– Ни столечко, – ответил он, показав пальцами столько же, сколько и я, – хотя совесть иной раз просыпалась. Даже папой звала на людях.
Меня аж передернуло.
– Меня сейчас вырвет.
– Ладно! – отмахнулся он. – Ну да, тридцать первого. Весь день выносила мозг, потом, судя по всему, то ли ширнулась, то ли напилась, начала требовать «окончательного разговора».
– А ты не мог отказаться?
– Мог. А она в таком состоянии могла немедленно маме позвонить и все выложить. А там – полная зависимость от девочкиной фантазии, и мне или маму хоронить, или за изнасилование доченьки сидеть. Неохота, знаешь ли!
– Ладно, допустим. Состоялся разговор.
– Состоялся. И да, в гриль-доме. Я опоздал к назначенному часу, и она уже была на взводе. Сидела вперемешку с бутылкой виски.
– Не надо было опаздывать на рандеву.
– Машина завязла у карьера.
«Стало быть, это ты тогда испоганил золотой песочек и мой отпуск», – отметила я. Что ж, пока не врет.
– Ну а потом?
– Ничего. Она сильно надрамшись уже была, до такого состояния, что то и дело на немецкий срывалась – знала же, стерва, что я из себя выхожу, когда слышу.
– Чего это вдруг?
– Родовая память и психика неустойчивая, – огрызнулся Роман, – придралась к словам, двинула по морде, лапкой кольца – моего же! – серьгу зацепила да как дернет. Ну, я психанул. Всей пятерней в лицо ее и пихнул. Она упала… ну, и все.
– Что «все»?
– О чугунный стол. Гриля. Затылком.
– Брешешь, – заявила я, – брешешь! В гриле было не убрано, но ни капли крови нигде не было!
– Я ее вытер.
– Чем?
– Платком. Бумажным.
– Где бросил? Или сжег?
– Под дождем расквасился!
Я саркастически поморщилась.
– Блин, почему ты мне не веришь?!
– Да потому что у тебя все кругом виноваты, а ты один весь в белом! Римка бизнес развалила, Ольга на шею вешалась, Нинка травит всех, да?
– Ну если так и есть, ну честное слово! – возмутился он.
– Помимо честного слова надо хотя бы еще что-то. Помимо честных глаз что-то надо, понимаешь? А в твоем случае и такая малость отсутствует.
– Какая?
– Глаза честные.
Роман со свистом выдохнул, поиграл желваками – иными словами, поподбирал аргументы. Потом наконец сказал, спокойно и исключительно вежливо:
– А доказательствам поверишь?
– Само собой. Только исключительно прямым и осязаемым. А не «мамой клянусь», Ромка!
Он вдруг весь обмяк и вспыхнул, засветился изнутри, как мальчик-даун:
– Как ты сказала?
– Никак.
– Ну, скажи еще, ну пожалуйста, – тихо, умоляюще, по-детски попросил он, – ты ведь никогда меня по имени не называла.
Сказать по правде, в этот момент я почувствовала, как тает мое ледяное сердце, да не просто тает, а кипит и выплескивается от избытка чувств… Честно, как же мне хотелось произнести эти чертовы пять букв!
Накось выкуси!
– Прекрати ребячество.
Глаза у него потухли, словно внутри свет потушили, он, ни слова не говоря, вышел в прихожую и вернулся, неся свою термосумку.
– Можно мне твои перчатки? – вежливо спросил он.
Я разрешила. Натянув их, Роман зачем-то попросил: «Только ты, пожалуйста, спокойно».
И извлек из сумки череп.
Человеческий череп, прикрепленный к аккуратной отполированной доске…
…Как мне кажется, на какое-то время я потеряла сознание, потому что сильно моргнула, а когда разомкнула веки, то уже лежала на диване, под носом у меня имел место вонючий пузырек, а Роман, иссиня-белый, тихонько, как ему казалось, хлестал мне по щекам.
– Просил же не нервничать, – с укоризной напомнил он, убирая нашатырь, – я не думал, честно говоря, что ты вот так… я уж подумал, сам откинусь.
Я приподнялась на локте. Череп по-прежнему скалился на столе.
– И что все это значит? – прошептала я.
– Ох. Снова, – повторил он, морщась, как от попадания холодного на зуб с дуплом, – ну не бить же тебя. Ну давай, принимай вертикальное положение, иначе я за себя не ручаюсь.
– Чей это?
– Олин.
– Откуда?
– У Вознесенского отобрал.
…
– Да, мы с этим ублюдком были знакомы, он наведывался как-то к Римме в гости. Красноглазый гаденыш. Он, падла, оказывается, видел, как я Ольгу
