– Только не кричи.
В этом мире, где сны – всего лишь игра воображения, крыло превратилось в руку, а демон… Зачем вообще он вернулся?
– За тобой, – ответил Локи. – Я пришел за тобой.
За окном ревел ветер, деревья тянулись ветвями к земле, склоняя пушистые кроны перед яростью бури. Ночь демонов, стоит ли удивляться, что один из них прилетел за мной? Мой личный демон-хранитель, которого я так ждала и так боялась…
– Ты пришел, чтобы… закончить дело? – «Закончить» следует читать, как «покончить». Со мной покончить, я ведь тоже – часть дела.
– Да.
Я смотрела не на Локи, а на ковер: на нем уже собралась целая лужа, а с Локи все капало и капало, почему-то меня больше всего волновала эта чертова лужа и то, как я буду ее оттирать, и то, что ковер сушить придется, а он тяжелый. Ерунда, сейчас Локи меня убьет, и о ковре придется волноваться кому-то другому. Например, Ларисе или Славику.
Нужно что-то сказать, нельзя же молчать вечно. Или можно? В конечном итоге, вечность – это не так уж и долго… А Локи все смотрит и смотрит на меня, в темноте его волосы кажутся черными, а белая прядь выделяется, словно метка.
– Прости меня, – моей щеки коснулись холодные пальцы, – если сможешь…
– Ну Кеша-а… Ну что ты придумал, в самом-то деле! На фига тебе эта развалюха?
Лолка недовольно наморщила лобик. Сия гримаса свидетельствовала о крайней степени раздражения. Лолка тогда забывала о своих дурацких представлениях о том, как должна вести себя истинная леди, и о морщинах, которые непременно образуются, если хмуриться.
– Ну Ке-е-е-ша…
Лолкино нытье действовало на нервы. Ну, дура! И никакая она не Лолка, а Люська Вавелькина, так нет же, не хочется козе козой быть, в конюшню полезла, выдает теперь себя за кобылицу голубых кровей, не понимает, что, как ни вертись, а ничего не изменится. Была козой, козой и осталась, только крашеной, надушенной и на каблуках.
– Кеша! – Лолка осмелилась повысить голос.
– Заткнись.
Накрашенный ротик послушно захлопнулся, и коза на всякий случай отошла подальше: усвоила, что, когда он в таком настроении, лучше ему не перечить.
– Можно построить было… Мэри архитектора присоветовала, который… А эта развалюха… – присев на грязную ступеньку, Лолка продолжала бурчать, но уже так, чтобы он не слышал.
А Аркадий все равно слышал, но сейчас это ворчание уже не раздражало его, а скорее смешило – вот дура! Лолка-Люська уверена – все нужно делать, как «принято», причем не особо разбираясь, кем принято и зачем, главное, чтобы не хуже. Если машину – то как у Виолетты, – еще одна коза, если дом, то непременно, как у Машки, переименованной в Мэри. А если ему не хочется?
Что эти современные мальчики понимают в настоящей архитектуре? Наворотят хоромы из железа, стекла и пенопласта, а сдерут, как за мрамор. Аркадий же с детства мечтал о таком вот доме, чтобы как в кино о дворянах – с колоннами, то ли поддерживающими, то ли врастающими в легкую крышу, с каменными зверями, охраняющими лестницу, и самой лестницей – с низкими широкими ступеньками, по которым когда-то поднимались барышни в кринолинах. Что такое «кринолин», Аркадий представлял себе довольно плохо, но, если есть лестница, ступеньки и львы, то барышням следует носить в эти самые кринолины. Он нежно погладил нагретую солнцем ступеньку – приятно, когда детские мечты исполняются, правда, за те деньги, которые с него содрали за усадьбу, Аркадий мог построить хоть три та их дома, как «у Мэри».
– Что расселась? Пошли внутрь.
Лолка захлопала ресницами, пытаясь сообразить, можно ли отвертеться от этого «заманчивого» приглашения. С одной стороны, перечить страшно, а с другой, пятнадцатисантиметровые шпильки – не совсем удобная обувь для путешествия по старому больному дому.
– Ничего, – пообещал Аркадий своей мечте, – я тебя вылечу.
К Лолке он не поворачивался, слышал, как нервно цокают сзади ее каблучки-копытца. Значит, идет, слушается, злится, но молчит. Это хорошо, если она будет хорошей девочкой, так и быть, он купит ей тот браслетик.
В доме было пусто, гулко и одиноко, по комнатам гулял ветер, облизывая влажнее стены, на которых расцветали зеленые пятна плесени. Под ногами похрустывало – вместо паркета пол устала белая штукатурка пополам с мелким камнем откуда он взялся – непонятно. А раньше здесь, наверное, балы давали, музыка там, разговоры – об охоте, о борзых, о царской политике и о девицах-дебютантках, привезенных мамочками на бал-распродажу. Интересно, сколько за Люську-Лолку заплатили бы? Немного, это факт.
Аркадий еще долго бродил по комнатам, гладил шершавые стены, которые недоверчиво царапали хозяйскую ладонь, трогал пол, пытаясь понять, есть ли что-нибудь под серо-белым ковром штукатурки, выглядывал в пустые оконные проемы. Лолка отстала, потерялась в лабиринте одинаково несчастных комнат, но Аркадий был даже рад – ему было необходимо поговорить с домом один на один. Он и говорил. А дом откликался, просыпаясь, словно чудовищный каменный пес, к которому наконец-то вернулся хозяин. Дом признал его, дом поверил, доверился ему, иначе Аркадий ни в жизни не нашел бы ЭТО.
Он хотел подняться на второй этаж, но нога его провалилась сквозь ступеньку – гнилая доска не справилась с восьмьюдесятью семью килограммами его живого веса. Аркадий испугался было, что потянул связки, но ничего, обошлось. Аккуратно высвободив ногу, он решил заглянуть внутрь. Зачем? Захотелось. Позже он говорил об интуиции, о некоем предвидении и доме, который отдал новому хозяину свое единственное сокровище.
Из-под ступеньки Аркадий вытащил сверток пахнувшего пылью и тленом тряпья, по его руке пробежало какое-то мелкое насекомое. Наверное, другой человек сразу отшвырнул бы непонятную и неприятную вещь подальше, но Аркадий почувствовал – внутри находится что-то важное.
Очень важное.
Очень-очень важное.
В свертке оказалась маска. Он даже не сразу понял, что это именно маска, одна из тех, что надевали на балы-маскарады – Аркадий видел в кино, как милые дамы рядились в Юнон и Наяд, а мужчины притворялись Нептунами и Пиратами. Но эта маска не имела ничего общего ни с Юноной, ни с Нептуном, ни с прочими мифическими персонажами. На коленях Аркадия лежало НЕЧТО: слепок души, нагромождение ломаных линий, радуга цвета – от девственно-белого до смолисто-черного, золотая фольга и деревянные монетки, перламутровые шарики и осколки зеркала. Все – и ничего.
– Ой, а что это? – Лолка возникла словно из ниоткуда – обычно сначала он слышал цокот ее каблучков, мерзкий голосок, зовущий его, а потом уже видел саму Лолу. А сейчас она подкралась.
Аркадий ощутил приступ острого раздражения. Какого хрена эта коза шляется по его дому, мешает ему любоваться подарком из прошлого и вообще, подсматривает? Следит?
– Ой, а ты клад нашел? Да? А дай мне посмотреть! – Лолка попыталась цапнуть находку своей тощей лапкой с перламутровыми ноготками. Эти самые ноготки, которые она каждый день старательно подпиливала и подкрашивала, стали последней каплей. Аркадий ударил без предупреждении: сначала по руке, потянувшийся, куда не следует, потом – по глупой козьей мордочке.
Никто не смеет трогать его вещи!
Лолка убежала – она всегда убегал, и долго потом боялась показываться ему на глаза, но рано или поздно возвращалась. А куда ей, козе, деваться от машины, шубок, браслетиков и оттого, кто за все эти шубки-браслетики платит?
Снаружи громыхнуло – видать, гроза собирается, нужно ехать, но Аркадий продолжал сидеть на грязных ступеньках старого дома. Он смотрел в пустые глазницы маски, а маска смотрела на него.
Впереди была целая вечность, и одна душа – на двоих.
Кто станет разбирать между хитростью и доблестью, имея дело с врагом? (лат.) – Вергилий. Энеида, II, 390.
Боль заставляет лгать даже невинных (лат.). – Публиций. «Сентенции».
Меньшим безумием было бы носить в лес дрова» (лат.). – Гораций. «Сатиры».
Жребий брошен» (лат.). – В 49 г. до н. э. Юлий Цезарь перешел с войсками реку Рубикон, тем самым нарушив закон и начав войну с римским сенатом.
Для понимающего достаточно и немногого (лат.).
О вкусах не спорят (лат.).
Никто не несет наказания за мысли» (лат.). – Одно из положений римского права.
Желающего идти судьба ведет, нежелающего – влачит(лат.). – Изречение Клеанфа, переведенного на латинский язык Сенекой.
Все неизвестное представляется величественным (лат.). – Тацит. «Агрикола».
Если хочешь мира, готовься к войне (лат.). – Вегетий.
Тот день, день гнева (лат.). Начало средневекового церковного гимна – вторая часть заупокойной мессы, реквиема. В основе лежит библейское пророчество о судном дне, – Книга Пр. Софонии», 1, 15.
