Поэтому Анна и Уильям венчались уже в декабре в деревушке Темпл Грефтон (примерно в пяти милях от Стратфорда). Шаксперам пришлось об этом специально договариваться, жених вынужден был подключить отца. Уилл очень боялся, что отец вообще будет против этой свадьбы, но, к его радости, Джон Шакспер нисколько не удивился и не только не был против, но и взялся сам утрясти дело с церковным венчанием… чтобы подальше от людских глаз. Кроме того, он сам явился в дом Анны, поговорил с мачехой, посмотрел завещание, по которому отец Анны оставлял ей шесть фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса, и, выпив предложенного эля, быстро уехал.
На венчании Уильяма Шакспера и Анны Хэтуэй были только родственники. Никто не знал заранее об этом событии, а когда узнали, было поздно: молодые уже катили в повозке в дом Шаксперов на улице Хенли. Тут им приготовили просторную комнату на втором этаже – прямо над кабинетом главы семьи, Джона Шакспера. Чья была идея именно так построить быт двух поколений, неизвестно. Важно, что старший Шакспер с ней согласился, а младший возражать не посмел.
Во всяком случае, после пира молодые удалились к себе в спальню, и о том, что невеста потеряла невинность, Джон имел возможность узнать первым, задолго до того, как окровавленная простыня была предоставлена на обозрение семейной общественности и соседей… Таким образом все ритуалы были соблюдены, несмотря на противоречие между предъявленной простыней и животом невесты.
Но Уилл, разумеется, считал до поры до времени (пока не начал по-настоящему считать дни и месяцы), что всё нормально. Его можно было понять: вкушая радости семейной жизни, вдаваться в тонкости подсчетов не хочется. Правда, вкушать эти радости ему пришлось совсем недолго. Уже спустя неделю после свадьбы Анна почувствовала недомогание, ее стало мутить. Мать Уилла говорила, что это хорошо, и загадочно улыбалась. Через месяц недомогания у Анны прошли, но теперь уже сам Уилл предпочитал избегать радостей, которые ему представлялись в таком положении неуместными.
Так или иначе, но к апрелю от подсчетов Уилла не могло уже отвлечь ничто. Если ребенок родится в апреле, то… Нет, лучше об этом не думать! Он плохо разбирался в женской физиологии, но всё-таки знал, что шестимесячными дети не рождаются. Если в апреле, значит, ребенок графа, решил Уилл. Этот апрель тянулся бесконечно, и чем с большим трудом носила Анна свой живот, чем активнее шевелился там ребенок, тем мрачнее становился Шакспер. Двадцать пятого апреля он не выдержал и, придумав какой-то предлог, уехал из Стратфорда.
Когда утром первого мая Уилл возвращался домой, жизнь его, по его же собственным ощущениям, висела на волоске. Проведя в муках ревности последние пять дней, он решил, что с позором выгонит Анну, если она к его возвращению разрешится от бремени. В противном случае (хотя этот случай был Уиллу совсем не противен, а крайне желателен) он решил никогда больше не терзать себя ревнивыми подозрениями. И это было не просто мужественное, но вынужденное и даже единственно возможное решение. За пять дней Уилл досыта вкусил ревнивых подозрений, так что возвращаться к ним не хотелось ни при каких обстоятельствах.
Первого мая в Англии традиционно отмечали праздник весны. И Стратфорд ничем не отличался от других городов. Женская половина населения вставала затемно и собирала букеты ярких полевых цветов. Уильям шел по городу и не узнавал унылые, серые улицы родного Стратфорда. Все дома были украшены букетами. Центральная площадь тоже преобразилась. Здесь раскинулась огромная ярмарка, на которую съехались торговцы со всех окрестных деревень. Толпа, шум, гомон, песни.
Посреди площади стояло майское дерево – рябина, которая вся была украшена цветами. Здесь же примостились заезжие музыканты, под их аккомпанемент горожане весело отплясывали зажигательные танцы. Один за другим сменялись «Епископ честерской джиги» и «Мой запыленный милок», «Испанская леди» и «Мелодия тряпичной куклы». Уильям услышал свою любимую медленную мелодию «Свалка леди Кэрри», под которою они раньше частенько танцевали с Анной. Однако знакомая музыка вызвала у Шакспера только очередной приступ ревности. Сегодня Уиллу было не до веселья. Он чувствовал себя так, будто на кону стояла его жизнь. Уильям влетел в спальню Анны, не забыв, правда, прихватить с собой с ярмарки огромный букет. На всякий случай.
– Уилл, почему тебя так долго не было? – с улыбкой спросила Анна мужа.
– Да, Анна, ужасно долго. Я без тебя чуть не спятил. Но ты возвращаешь меня к жизни.
– Что ж за горе? Уилл, я не понимаю.
– Я просто с ума схожу от радости, потому что я вижу тебя и люблю тебя. И нашего ребенка. Это мальчик?
– А на девочку ты не согласен?
– Соглашусь, конечно. Так как? Кто?
– Ну, Уилл, какой же ты нетерпеливый! Узнаем через месяц. Если я скажу, что будет девочка, ты мне поверишь?
– Я всегда и во всем буду тебе верить, Анна. – Уильям бросился к жене, положил ей на лицо букет цветов, который до этого неловко вертел в руках, и прижался губами к ее ладони.
– Хорошо. Спасибо, мой милый. Но все-таки я думаю, что у меня будет девочка…
Анна оказалась права. В конце мая у нее родилась девочка. Окрестили ее двадцать шестого числа и нарекли именем Сюзанна.
А за пятнадцать дней до рождения своей второй дочери, то есть 9 мая 1583 года, граф похоронил своего второго сына, который умер почти сразу после рождения. И теперь у него осталось трое детей от трех разных Анн. Двух младших граф еще долго не видел. Но если сына он и видеть не хотел, так ненавистны были ему его мать и все ее родственники, то на дочь Сюзанну ему посмотреть хотелось. А еще больше хотелось увидеться с ее матерью. Анна же стала выезжать с ребенком только во второй половине лета. Она отказалась от кормилицы-няньки и все делала сама: кормила младенца, гуляла с ним. Поначалу даже купала. И такая самостоятельность давала некоторую свободу. По крайней мере, свободу передвижения. Карета графа тоже перемещалась по окрестностям достаточно свободно. Места эти обоим были известны, и неудивительно, что они встретились. Как-то летним утром Анна покормила девочку, надела прогулочное платье, положила дочку в повозку и выехала за город. Девочка спала всю дорогу.
Всю дорогу до Франкфурта Александр проспал как убитый. Его место было возле иллюминатора, он попросил не беспокоить его, и стюардесса не стала его будить во время обеда. Правда, когда стали разносить еду, сосед было попытался привлечь внимание Алекса, но тот даже не пошевелился. Сопел себе и сопел, не храпел, и ладно – особо его больше не трогали.
Очнулся он на твердой немецкой земле, самолет уже даже двигатели заглушил, и большая часть пассажиров покинула салон. Молодой стюард направился к спящему русскому, подозревая в нем пьяного русского, но Александр уже открыл глаза и недоуменно оглядывался по сторонам.
Он наконец покинул самолет и оказался в здании аэропорта. Багажа у него не было, поэтому довольно быстро он прошел все формальности и вышел в зал прилета.
Однако где же Эдуард? В зале прилета Алекс его не увидел. Надо ему позвонить. Он включил свой новый iPhone, который отключал на время полета. Все новое: телефон, сим-карта, номер. Новая фамилия, новая жизнь… Не успел iPhone загрузиться, как раздался звонок – любимый вальс Шопена.
– С прилетом, Алекс.
– Спасибо, Эдуард. Где вы? В зале прилета я вас не вижу.
– Садитесь на поезд SkyLine и доезжайте до терминала 2E. Как приедете, позвоните мне. Не заблудитесь?
– Попробую.
– Попробуйте. До связи.
Алекс не сразу оценил иронию в последних словах Эдуарда. Разобраться в этом чужом для него царстве транзитников было совсем не просто. Уже то обстоятельство, что от одного терминала аэропорта до другого нужно ехать на электропоезде, настораживало. Сначала Алекс попытался было найти поезд самостоятельно, но минут через пять бросил это занятие и обратился к человеку в форме, скорее всего охраннику. Тот вроде бы его понял, но сам говорил по-английски так плохо, что Алекс поблагодарил и, сделав вид, что ему всё ясно, пошел дальше, надеясь по пути спросить еще у кого-нибудь. С третьей попытки он все-таки нашел дорогу, сел на SkyLine и направился ко второму терминалу, находившемуся на противоположном конце этого города-аэропорта. Народ в вагоне был разношерстный: и по цвету кожи, и по одежде, и по багажу.
В толпе Александру почему-то хорошо думалось. Итак, Кристофер Марло на роль автора вроде бы не тянет, хотя гипотеза красивая. Как же работать дальше? Всех кандидатов подряд, что ли, перебирать? Он и так на Марло убил три недели. А время идет. Нет, так не годится. Сидя в конце вагона, он вдруг вообразил себя за преподавательским столом, а пассажиров, стоявших и сидевших перед ним, студентами или школьниками, нет, учениками вечерней школы, как в фильме «Большая перемена». Он представил себя героем Михаила Кононова, произносящим пламенную речь-проповедь.
