– Ты знал?! – обратился Эдип к Аполлону, по лицу его пытаясь прочесть своей приговор. – Знал… ты умолял меня вернуться домой. Ты солгал мне… солгал!
– Всего лишь раз. – Аполлон сумел-таки заговорить, преодолевая боль. Он слышал шаги близкой смерти и ощущал теплые руки на плечах своих. Тень давала ему силы. – Я хотел, чтобы ты вернулся. Хотел… а потом было уже поздно.
– И ты смолчал! Из зависти, да?
– Он смолчал, – продолжила Лето. Пила она чужой страх и боль – и не могла насытиться. Собственные ее раны пылали. – Он смолчал, позволив вашим детям появиться на свет, а с ними – и проклятью богов. Чума пришла в Фивы! Она – ваша кара. А ты славил моего сына, как избавителя.
Закричала Иокаста. Громко, как раненая птица. Безумием вскипела ее кровь. И острый нож вошел меж ребер, остановив ее сердце. Эта легкая быстрая боль погасила другую.
– Почему?! – Эдип смотрел на того, кого уже привык считать другом. И, выходит, братом… и в мертвеющих его глазах видел лишь себя самого.
– Я… я потерял ту, которую любил. И не хотел, чтобы ты тоже… но все свершилось… кому нужна была правда?! Кому?! Жаль, что проклятье Ниобы сбылось не до конца. Каменное сердце… без боли… без боли, каменное…
– Идем, мой дорогой сын. – Лето взяла Аполлона за руку, как когда-то, в далеком детстве, когда он и шагу не умел ступить без поддержки матери. – Идем домой. Теперь уже все…
И, зачарованный голосом Лето, Аполлон сделал шаг.
Второй.
Он рухнул на третьем, потому что легкие руки, лежавшие на его плечах, вдруг стали невыносимо тяжелыми.
– Вставай! – крикнула Лето. – Ты же бог! Боги не умирают. Немедленно вставай… корабль ждет! Он отвезет тебя домой. Помнишь скалы и крики чаек, мой сын? Помнишь, как пусто нам было там? Теперь на острове множество людей. Они славят твое имя. Они желают видеть бога.
Сердце замирало, останавливалось…
Медленно. Тяжело. И Аполлон сквозь сомкнутые веки видел лицо женщины, склонившейся над ним. Это лицо теряло года, а голос – хрипоту.
– Мама…
– Конечно, дорогой. Я здесь. Дома ты поправишься…
– Я прощаю тебя. – Аполлон улыбнулся. – Я прощаю…
Пощечины ее он уже не ощутил. Умер, будучи почти счастливым, потому что тень бесплотная вдруг обняла его, как обнимала дорогая Этодайя.
– Ты дождалась меня? – только и спросил Аполлон.
– Конечно. Как я могла не дождаться бога…
Корабль под ярким белым парусом приблизился к острову Делос. Мерно работали гребцы, и корабль летел с волны на волну, подобный стреле, слетевшей с тетивы тугого лука. И люди, множество людей, собравшихся на берегу, приветствовали корабль криками. Выпустили в небо голубей и перепелок, славя Аполлона и мать его, прекрасную Лето.
Жрецы помогли ей спуститься на берег – фигура в плотных покрывалах, спасающих прекраснейшую от оскорбительного взгляда смертных.
– Радуйтесь! – сказала Лето, и многие голоса подхватили это слово. – Мой сын, могучий Аполлон, взошел на Олимп! Он занял место, причитавшееся ему от рождения!
И раскололись тучи, пропуская с небес яркий солнечный свет.
– Славьте Аполлона! – закричали жрецы. – Не знают промаха стрелы его, как не знает ошибок та, которой открыто будущее…
Лишь оказавшись в пещере, в которой Лето жила все эти годы, скинула она тяжелые покрывала. Села на стул, склонилась над жаровней, куда жрец бросил сухие лавровые листья. Второй наполнил чашу до краев и поднес ее пророчице.
– Пей, – велел он.
И Лето выпила.
Ей это было привычно.
На дне она увидела лик сына, и был он счастлив. Золотое сияние исходило от кожи его. Бежал он по небесному пути, легконогий, вечно молодой, как и подобает богу. А что за тень там, рядом с ним? Женщина…
Ревность кольнула сердце Лето, но тут же отпустила.
Женщина. Сестра. Конечно, у ее бога была сестра, которую он любил больше, чем себя самого. Просто Лето забыла о ней, а теперь – вспомнила. Стара она стала, вот память и подводит ее.
Любовалась Лето видением и, когда жрец, коснувшись ее плеча, задал вопрос, ответила она, не думая ни о чем, лишь бы отстали все от нее. Ей хотелось смотреть на сына.
Не каждой женщине удается родить бога!
Гроб выбрали солидный, дубовый, какого-то абсолютно роскошного багряного оттенка, с атласной обивкой и кружавчиками. Далматов был против кружавчиков, но, поскольку формально он умер, Саломея не стала его слушать. В конце концов, это – ее мелкая месть за его нынешнюю авантюру.
Странно, что Муромцев ее поддержал.
– Меня выгонят, – сказал он вечером и потер ладонью небритый подбородок. – Определенно, выгонят. И что тогда?
– Пойдешь привидения ловить.
– Тоже дело.
На этом обсуждение авантюры и закончилось. Слабые протесты Саломеи были подавлены в зародыше. Ей вообще отныне протестовать не полагалось, но надобно было делать вид женщины, исполненной скорби. Ну, или хотя бы печали.
А еще и гроб выбирать… Цветы…
«Покойный» оказался на редкость привередливым.
Похороны проходили в тесном, почти семейном кругу. Строгий Степан Игнатьевич – в черном костюме, с черным галстуком. Муромцев, присутствовавший вроде как по делу. Саломея.
Рената. Евдокия. Павел. Скорбящее семейство воронов.
– Дорогая, – сказала Рената, протянув Саломее букет роскошных лилий. – Я услышала о случившемся и решила, что тебе нужна поддержка семьи. Конечно, мы тебе чужие люди, но и одной оставаться в такой день не стоит.
– Спасибо.
Лилии воняли смертью.
Аполлон появился последним. Строгий костюм был ему к лицу. Он стоял рядом, бережно поддерживая ее под локоток, уговаривая не плакать – с таким искренним сочувствием, что у Саломеи моментально слезы на глаза навернулись.
– Не волнуйся, милая. Я помогу тебе справиться с этой потерей.
«Потеря» сидела этажом выше. В гробу лежать она отказалась, аргументировав, что если, по легенде, вид ее после автокатастрофы настолько ужасен, что и крышку открыть невозможно, то гроб вполне себе может постоять пустым. Ну, или наполненным кирпичами – по весу.
Церемония похорон оставила у Саломеи ощущение полнейшего сюрреализма. Приглашенный священник. Распорядитель. Молитвы. Прощание.
Она видела это!
Торжественный вынос тела – под звучавший из динамиков похоронный марш. И близкое к истерике состояние. Хотелось и плакать, и смеяться одновременно.
Кладбище и семейный склеп. Массивное сооружение: морские коньки на своих макушках удерживают портик. Кованые ворота. Амбарный замок. И еще один, сейфовый почти – на дверях. Запах сырости. И как-то сразу становится не смешно.
Не надо им было затевать эту игру.
– Такая интересная семья была, – сказала Рената. В руках она держала платочек, не потому, что собиралась плакать, но как-то соответствовал этот платочек ее нынешнему образу. – И вот что получилось…
Саломея кивнула.
– Я и с вашими родителями знакома была. Вы, пожалуй, меня не помните. А я вас – очень хорошо. Вас, милая, трудно не запомнить. Выросли вы. Похорошели… Аполлон на вас засматривается.
Ага. Самое подходящее место и время, чтобы засмотреться!
Гроб устанавливают в ячейке. Замуровывают. Кажется, правильно Далматов воздержался от поездки на кладбище. Предусмотрительно, весьма.
Крепят табличку.
Судьба пришла на зов. И, значит, все остальное тоже исполнится.
– Вы не подумайте, что я буду против. Он мне – как сын. Пожалуй, даже больше сын, чем Павел. Встречается ведь родство душ.
Евдокия, опершись всем телом на какой-то памятник, обмахивается ярко-красным веером. В этом наряде с пышной юбкой она похожа на постаревшую цыганку. Ей не нравятся кладбища, но матери нельзя перечить. Павел застыл на месте. Кургузый пиджачок поверх водолазки. Короткие рукава, и длинные руки, спрятанные в карманы.
– Он рассказал о том, что между вами случилось. – Рената осматривает склеп. Она жадная. И опасная. И нет доказательств, что Рената причастна к этим убийствам.
Что вообще убийства «имели место быть».
Муромцев прав – им нечего предъявить следствию.
– Не думаю, что здесь подходящее место, чтобы обсуждать старые дела. – В склепе тесно. И жутко. Саломея не желала бы лежать в подобном месте.
– О, вы ошибаетесь. Здесь – лишь самое подходящее место. Здесь похоронено множество старых дел.
Рената все-таки не смеется – улыбается кончиками губ, и уже за эту улыбку так и тянет влепить ей пощечину. А если бы Илья и в самом деле разбился? Он чудом уцелел. Но у всех чудес – свой «срок годности».
