Днем все были оживленны, первые удачные траления принесли возбуждение, приподнятость настроения. Но чем бы ни начинались разговоры на море, кончаются они всегда трепом о женщинах. Сам никогда в обсуждении этой темы не участвую, но и запретить моим командирам тешиться воспоминаниями, добрая половина которых построена, разумеется, на вымысле, было бы жестоко. Кстати, я заметил, что помполита они больше стесняются, боятся ли, нежели меня. Стоит Викторычу сесть за стол, женская тема мгновенно иссякает.
Несмотря на то что подобной болтовней прямо-таки пропитан воздух, следы желания отсутствуют. По крайней мере, о себе могу сказать это со всей определенностью. Почему такое происходит? Свежий морской воздух, размеренность бытия, режим? Или, как об этом попусту треплются на каждом судне, бром, который якобы подсыпает нам доктор в компот… Не знаю, но этим доволен, хоть подобных забот у капитана Волкова нет.
Хлопоты начались именно там, где ожидал. Вечером второй штурман раздобыл у матроса, ведающего судовой лавочкой, несколько бутылок одеколона «Ориган», выкушал их в гордом одиночестве и заявился ко мне, покачиваясь, с категорическим требованием списать его и отправить в Мурманск на первом же судне. У него, дескать, больной желудок, и он вовсе не желает гробить здоровье у черта на куличках…
Разговаривать с ним не стал. Вызвал старпома и приказал уложить в койку. А в ночную вахту на мостик не пускать. До моего особого распоряжения.
Знал, конечно, что и протрезвится он, и прощения просить будет, и что пущу его потом на мостик, но эту вахту он просидит в каюте. Нет наказания страшнее, чем отстранение от вахты в море. Человек уже втянулся в общесудовой ритм, вахта идет за вахтой, и вдруг его вынимают из этого колеса и предоставляют самому себе. Неуютно становится, беззащитен тогда человек от всяческих комплексов, плохо бывает ему…
Пришел старпом и сказал, что Евсеев спит. Никакого желудка у него нет, сообщил старпом, то есть, поправился он, желудок есть, однако ни хрена с ним не приключилось. Здоровый он малый, ишь как «Ориганчик» хлещет… Темнит оттого, что ревность задушила, радиограммы нет от молодой жены. Пусть отоспится, и тогда наутро мы ему почешем спину, заодно и желудок вылудим.
Выслушал я старпома и кивком головы отпустил его. А сам подумал о Евсееве: зачем ты ходишь в море, паренек, коль ревность так тебя съедает? Тут и свихнуться недолго, доводилось мне видеть еще те картины. Сидел бы дома али девку такую нашел, которой бы верил как самому себе.
И тут же вспомнил о Галке. Ведь ей еще больше чем себе верил…
Поздравление с Новым годом от жены второй штурман получил только пятого января.
Сорок пятый день рейса. Перешли в 493-й квадрат. Здесь рыбы поменьше, но и грунт полегче, не так бессовестно рвет тралы.
Настроение паскудное, и не у меня только. Суточное задание не выполняем, в трюмах мало рыбы. Мешает лед, мешает штормовая погода, дрянной грунт, он рвет наши тралы, добытчики едва успевают их латать.
Стою на корме, на траловом мостике, и вижу, как матрос Маренков наподдал сапогом застрявшую в ватервейсе крупную трещину, отфутболил ее к слипу и вышвырнул за борт. Понимаю, что попросту психует парень, все мы сейчас психуем, но глядеть на такое никогда не мог спокойно. И тут бабушку вспомнил, как приехали к ней летом на откорм с моим, так сказать, кузеном Ромкой. А у бабушки ни крошки хлеба. Масло есть, творог есть, молока навалом, корову она всегда держала, а хлеба или там крупы какой — хоть шаром покати. Три дня мы с Ромкой были на молочной диете, а на четвертый раздобыла бабушка пшеницы, разодрала ее на ручной мельнице и сварила нам кашу. Она обильно поливала ее топленым маслом, мы съедали слой, и бабушка маслила кашу снова. Странно, что это не отвратило меня от молочной пищи, наоборот.
Так вот, гляжу на Маренкова, распаляю себя детскими воспоминаниями, а он уже ко второй рыбине примерился. «Объявите, — говорю старпому, — пусть матрос Маренков поднимется на мостик». У старпома голосище зычный, он, рад стараться, гаркнул в микрофон, и матрос пулей взлетел наверх.
— Где ты рос, Маренков? — спросил я у него. — Наверняка в деревне… Угадал?
— В деревне, товарищ капитан.
— И бабушка у тебя была?
— Она и сейчас есть. В Рязанской области живет, Михайловский район.
— Скажи мне, Маренков, как должен хлебороб к хлебу относиться?
— С уважением, конечно. Как же еще?
Отвечал он так, растерянно смотрел на меня, силясь сообразить, к чему я клоню.
— А если б ты кусок хлеба на землю бросил, что бы тебе бабушка сказала?
— Ничего б не сказала, товарищ капитан.
— Ничего?
— Врезала б подзатыльник да подобрать велела, всех и делов. Да и не бросил бы я.
— А разве рыба не тот же хлеб для тебя? И куда ты за ним, этим хлебом забрался… Посмотри кругом. Да такого гибельного места твоя бабушка и измыслить себе не может. Ты понимаешь, о чем я толкую тебе, рыбак?
— Все понял, товарищ капитан. Извините… Как-то не доходило. Хлеб — это понятно, с детства приучен. А тут рыба… Я все понял, Игорь Васильевич.
— Ну иди, Маренков. Будешь в деревню писать, бабушке поклонись от капитана.
Ушел он вниз, а я вспомнил, как третьего дня мы не одну трещи́ну, а пять тонн рыбы смайнали за борт, неловко мне стало перед матросом, он-то ведь хорошо об этом казусе знает.
Рыбы мы тогда наловили много, а технолог не учел, что сейчас январь и мы не в Черном море. На ночь оставил на палубе нешкеренную рыбу, и к утру она заледенела напрочь. Он и приказал ее сбрасывать за борт. Крупную филейскую треску!
Я узнал об этом, когда все было кончено, и застал старпома разъяренно вцепившимся в технолога. Павлов пытался оправдаться, свалить все на штурманов, которые наловили рыбы больше, чем требуется ему, а Гриша мой еще б чуть-чуть и зафитилил технологу плюху. Мое появление едва предотвратило мордобойство.
Конечно, за погубленную рыбу технолога мало линчевать, и я позабочусь на берегу, чтоб в следующий рейс его послали рыбмастером в лучшем случае… Только и чифу надо быть сдержаннее.
По выговору они получили оба.
За обедом сказал помполиту: «Крутите, Дмитрий Викторыч, веселые фильмы в салоне, надо настроение у парней поднять». Нечего крутить, все фильмы смотрели раз по пять, не меньше, отвечает он, надо меняться с другими судами. «Вот придем в новый квадрат, завалимся рыбой, тогда и договоритесь с кем-нибудь поменяться».
Смотрели «Штрафной удар». Боже, какая наивная чушь… Я подумал, что в море надо направлять только комедии и детективы. Никаких серьезных фильмов, ну их, не надо… Ведь и так слишком много думаем о земных проблемах. Когда мы в рейсе, пусть в наших мыслях легкость будет необыкновенная. Мы жаждем оболванивания. Так нам легче переносить тяготы морского бытия.
И в который раз подумал: зачем люди уходят в море? Выражаясь на современном жаргоне, можно уверенно сказать: вовсе мало кайфа в этом балденье. И какая уж тут романтика в изнурительном рыбацком труде… По двенадцать часов в сутки на промысле — не каждому и под силу такое. Желание больше заработать? Сейчас и на берегу можно иметь хорошие деньги. При эдаком вкалывании — двенадцати часов! — на любой строительной работе получишь добрую копейку. И притом будешь ощущать под ногами твердую землю, не станет выматывать душу качка.
И мне показалось, что нашел отгадку. Все очень просто. Мужчины не любят лишних забот и хлопот разного рода. Ведь в море они думают только о работе. Даже не думают — выполняют ее. У каждого есть навсегда закрепленный круг обязанностей, вот они и вращаются в этом круге… Может быть, и не только это. Земля предстает в ином обличье, например. Такой она кажется нам по возвращении в порт.
Вчера Дмитрий Викторыч сказал:
— А не выступить ли тебе, Игорь Васильевич, перед командой? Ободри ребят, они тебя любят…
— Это плохо, когда капитана любят, — сказал я.
— Почему? — изумился помполит.
— Если человека любят, то подсознательно надеются на взаимность. И если таковой не обнаруживается, влюбленный поначалу растерян, он мучается, затем раздражается, и его чувство может перейти в противоположное по знаку. Как ты сам, Викторыч, понимаешь, мне эти страсти-мордасти совсем ни к чему.
Помполит вздохнул и покачал головой:
— Трудный ты человек, Васильич, сложный какой-то… Сколько я тебя знаю — и не могу понять, когда ты шутишь, а когда серьезно говоришь. У тебя и весь ход мыслей какой-то не такой…
— Не наш, значит, ход мыслей?
— Да Бог с тобой, — испугался помполит, — я о другом… Вот и опять ты меня сбил, Васильич. Нет, недаром тебя философом в Тралфлоте называют.
— Первый раз слышу. Это, по-моему, неплохо, а? Философ-капитан… Звучит.
— Не скажи, Васильич, — со вздохом произнес мой помощник. — Начальство не жалует философов. Слава Богу, что ты рыбу ловишь мастерски, а окажись в пролове — тебе философию тут же припомнят. Будь всегда удачливым, капитан. Очень мне не хочется, чтоб когда-нибудь было тебе плохо. Ты вот тут отбивался от матросской любви, а я, хочешь или не хочешь, тоже тебя люблю, потому как чую в тебе доброе, Васильич. Ты думаешь, не замечаю, как всегда стараешься меня поддержать, если маху даю по морской или иной там части? Все примечаю и в актив тебе пишу, не для парткома, а для радости собственной души… А ведь сколько раз ты мог меня дураком на людях выставить? Спасибо тебе, Игорь Васильевич.
