— Да не слушайте вы его, ради всего святого! Какая, к чертовой матери, Женева?! Во всей этой галиматье нет ни одного слова правды!
— Но почему? Почему ты так уверен?
— А вот я тебе говорю: это все вранье! От начала и до конца!
— У тебя есть основания так думать?
Он поднял на нее красные глаза.
— Сколько угодно. Ну, начать хотя бы с этих его слов: «Табличку я спрятал. В надежном месте, о существовании которого, помимо меня, знают еще лишь двое — ты и мой брат…»
— И что тут такого криминального?
— Все просто, Мэгги! Очень просто! У моего отца никогда не было никакого брата!
Мэгги и Ури покинули контору Розена, пребывая в смятенных чувствах. Они до сих пор не могли оправиться от шока и уложить в головах увиденное и услышанное. Наконец, они были слишком заняты разговором друг с другом, чтобы услышать, как адвокат снял трубку своего телефона и начал набирать какой-то номер, едва только за ними закрылась дверь. Когда же они вышли на улицу, Розен уже просил позвать к трубке человека, которого и он, и Шимон Гутман всегда считали своим боевым и идейным соратником.
— Да-да, немедленно! Мне срочно необходимо поговорить с Акивой Шапиро!
Лагерь беженцев Рафах, Сектор Газа, двумя днями ранее
Им с каждым днем все труднее было прятаться. Золотое правило любого подпольщика гласит: никогда не ночуй под одной и той же крышей дважды. Для того чтобы жить по столь суровым правилам, необходимо было иметь в своем распоряжении множество конспиративных квартир и явок, а у Салима Назаля и его бойцов таких квартир уже почти не было. Мирные переговоры в Иерусалиме серьезно осложнили им жизнь. Рядовые палестинцы в какой-то момент перестали сочувствовать тем, кто минировал израильские пассажирские автобусы и супермаркеты. Все чаще и чаще на всех углах слышались возгласы: «Дайте нам шанс! Давайте посмотрим, чем все закончится!» Нет, никто пока не отказывался от идеи возобновления вооруженной борьбы в случае неудачи переговоров, но пока ведь переговоры еще продолжались…
В такой обстановке действовать было очень сложно. Все меньше и меньше находилось тех, кто готов был дать приют группе бойцов ХАМАС, которые в нарушение воли собственного политического руководства делали все, что могло привести к срыву переговоров. Назаль и его люди страшно рисковали. Они отлично понимали, что в случае их обнаружения им будет грозить смерть и потом им уже будет все равно, что именно их убило — израильская ракета, пуля, выпущенная из винтовки боевика ФАТХ, или нож бывшего соратника по ХАМАС, группировки, которая не прощала своим сторонникам неповиновения воле высшего руководства.
Салим осторожно присматривался к хозяину дома — мужчине примерно его лет с аккуратной бородкой истинного исламиста. Жилище его ничем не отличалось от других — унылая коробка, воздвигнутая из местного песчаника, циновки на земляном полу, телевизор, плита и несколько матрасов, служивших спальным местом для всех. Несмотря на то что это место называлось лагерем беженцев, оно скорее походило на городские трущобы. Здесь не было ни одной палатки, ни одной прямой улицы, лишь замысловатый узор бесконечных, переходящих друг в друга и огибающих дома по окружности переулочков и тупичков. Конкретно этот квартал все называли Бразилией — в честь миротворцев из далекой страны, у которых здесь располагались казармы.
Сегодняшнее совещание должно было пройти в обстановке абсолютной секретности. Салим получил на руки очень важную информацию, которой хотел поделиться с соратниками. Служащий компании «Джавваль» — палестинского мобильного оператора, — перед тем как удалить из реестра учетную запись Ахмада Нури, вдруг обратил внимание на сообщение, записанное при помощи голосовой почты и так и не открытое адресатом. Почтовый ящик был защищен пин-кодом, но это не стало преградой для любопытного служащего. Он добрался до искомого сообщения и прослушал его. Говорили по-английски. Какой-то старик. Ученый-еврей. Служащий «Джавваль», многие годы бывший сторонником ХАМАС и осуждавший переговорный процесс, рассказал обо всем Салиму. И тот созвал совещание.
— Маса аль-хаир… — начал он.
— Маса а-нур… — эхом отозвались с полдесятка тех, кто пришел на его зов.
— До меня дошли новости, имеющие огромное значение для всей нашей дальнейшей борьбы. Один сионистский активист, профессиональный археолог, купил на базаре в Иерусалиме глиняную табличку, которая содержит в себе предсмертное завещание самого Ибрагима Халиль-улла… — Салим переждал шумок, прокатившийся по небольшой комнате. — Да, самого Ибрагима, друга Аллаха!
Некоторые из присутствующих заулыбались, а кто-то даже фыркнул. Салиму это не понравилось, но он не стал сердиться раньше времени.
— Да, братья, я тоже с удовольствием посмеялся бы вместе с вами, если бы документ оказался фальшивкой. Но он подлинный. — Улыбки исчезли. — Все, что я сейчас говорю, не должно выйти за пределы этой комнаты, братья. Человек, который купил табличку… этот старый сионист, который всю свою жизнь с оружием в руках боролся с нами… Он, конечно, будет утверждать, что в завещании Ибрагима Иерусалим отдается евреям.
— Как только он откроет свой поганый рот, ХАМАС тут же обвинит его в том, что он выкрал реликвию из Ирака! — крикнул кто-то в заднем ряду.
За окном послышались далекие выстрелы. В Рафахе трудно было кого-то удивить вечерней пальбой. Но на всякий случай внимание всех на мгновение переключилось на мобильные телефоны — а вдруг это атака израильтян? Телефоны молчали.
— Да, я согласен. Глиняная табличка действительно скорее всего оттуда. И наше руководство обвинит старого еврея в краже. Или в том, что он изготовил фальшивку. Все это ясно и очевидно.
Салим был моложе большинства из собравшихся на совет, но он обладал самым высоким авторитетом. В свое время он служил в бригадах Изад-Дин аль-Кассам, являвшихся элитой военного крыла ХАМАС. Салим умел изготавливать бомбы и мины и ни разу не попался в лапы израильтян. Это дорогого стоило. Мучеником мог стать каждый, а бойцов, которые наносят врагу урон и при этом остаются в живых, было очень немного.
— Но все это не важно. Евреи не уступят нам ни пяди Харам аль-Шарифа, если отыщут в тексте завещания указание Ибрагима о том, что он отдает эту землю в наследство именно им. Мирным переговорам придет конец.
— А если в завещании говорится, что эта земля отдается нам?
— Я допускал такой вариант и отмел его. Если бы все было так, тот старик еврей не стал бы дорожить такой табличкой и распространяться о ней. Он просто уничтожил бы ее. — Салим вновь обвел суровым взглядом присутствующих. — Уверен, многие палестинцы будут счастливы, если это завещание избежит огласки. Они рассуждают так: если послание Ибрагима обнародуют, это ослабит наши позиции в отношении Иерусалима и передаст все козыри в руки евреев. Эти люди не остановятся ни перед чем, чтобы уничтожить или спрятать завещание Ибрагима. Они будут убивать, и их будут убивать, но они не успокоятся до тех пор, пока на эту табличку не будет повешен крепкий замок. Собственно, есть основания полагать, что эти палестинцы уже действуют.
Но есть и другая точка зрения. Если это завещание будет предано гласности и в нем будет сказано о том, что Иерусалим по праву принадлежит евреям, последние скорее всего свернут мирные переговоры, где решается вопрос о разделе древнего города между противоборствующими сторонами. И в самом деле — зачем им делить с нами Иерусалим, если сам Ибрагим отдал им его целиком?
— Другими словами, переговоры будут сорваны, — подал голос кто-то.
— Да. Этот позор прекратится, и у нас будут развязаны руки. Мы вновь сможем открыто взять оружие и возобновить нашу борьбу, из которой, как предсказывал пророк, именно мы в конце концов выйдем победителями.
— Что ты хочешь сказать, Салим? Получается, предать огласке завещание в наших интересах?
— Если мы не хотим допустить уничтожения Палестины — да, в наших интересах. Но лишь мы должны принимать окончательное решение по этому документу, а не евреи.
— Что ты имеешь в виду?
— Как только мы получим завещание Ибрагима, то сами решим, как с ним лучше поступить. Но — как только получим. А пока все наши силы нужно направить на его поиски. Это наш священный долг перед народом и перед Аллахом. Кто-нибудь возражает?
Никто не возражал.
— Аллах акбар! — крикнул Салим.
— Аллах акбар! — отозвались его бойцы.
Иерусалим, четверг, 18:23
Они возвращались в гостиницу в гробовом молчании. Поначалу Ури вновь было врубил музыку, чтобы заглушить возможную прослушку, но Мэгги решительно выключила ее. Ей было легче молчать, чем говорить и чувствовать, как голова раскалывается от страшного грохота.
