– Не дави! Осади, православныя! Кому сказала?!
С появлением «десанта» двери удалось закрыть. К тому же Анна вышла на минуту к паломникам и толково, бархатным голосом, исполненным благости, оповестила:
– Братья и сестры! Пообщаться с любимым старцем Савелием вы сможете, Бог даст, после похорон наших убиенных сестер. Сейчас же христианский долг должен подсказать вам, что не толкотня и ажиотаж, – Анна строго посмотрела на бабу безумного вида, тянущую к ней руки с каким-то кульком, – а общая горячая молитва за монахинь, принявших мученическую кончину, объединит нас пред лицем Отца Небеснаго. Батюшка Савелий молится сейчас в алтаре, и вы, внимая звукам трансляции литургии, что сейчас будет налажена, должны молиться и за себя, и за почивших. Их имена – инокиня Калистрата, инокиня Евгения и раба Божия Татиана. Спаси Господи.
Речь Анны полностью успокоила толпу, и даже баба, положив на ступеньку паперти кулек, села на него и пригорюнилась. Вскоре и впрямь наладили радиотрансляцию, которая происходила обычно по большим праздникам, когда храм не вмещал всех прихожан.
Всю службу внимание Люши было приковано к отцу Даниилу, исполненному искреннего горя – сильного, открытого. Поэтому сыщице стал очевиден вполне земной «подтекст» отношений инокини и монаха. Но тут она, маловерка, ошибалась. Отца Даниила и мать Калистрату связывало особое родство, разряд которого обычному мирянину трудно объяснить: чада батюшки. Все духовные дети старца называли его батюшкой, и никак иначе. Не владыка, не старец или отец Савелий. Только батюшка…
Это произошло десять лет назад. Никита (так звали отца Даниила до пострига) помнил тот летний день поминутно. Он – тридцатилетний успешный бизнесмен, ведущий логистик одной из монструозных российских компаний, занимающихся продовольствием, приехал с другом в прославленный российский монастырь. Друг Ника Иван был безутешен после смерти жены, погибшей в автокатастрофе. У него на руках осталось двое маленьких детей, болезненная мать и родители жены, за которых он также чувствовал ответственность. Жара, толпа, выстроившаяся у храма в очередь, ожидая приема старца, полуобморочное состояние друга – все это совершенно дезорганизовывало Никиту, и он уже раскаивался в предпринятом вояже, который не сулил, как видно, облегчения и пользы. К тому же суровый огромный монах, которого, побрив, можно было выводить на ринг для боев без правил, сообщил с крылечка, что батюшка очень плох – устал, болен, еле держится на ногах и вряд ли сегодня сможет вообще кого-то принять. «Во всяком случае, – заявил непреклонный поп, – мы сделаем все, чтобы сегодня старца не беспокоили!» Парочка «новых русских», привезенных женами на «мерседесах», возроптала и демонстративно покинула пределы монастыря, большинство же осталось ждать – а вдруг что изменится?
Старец вышел из церкви в плотном кольце дюжих монахов. Он и в самом деле шел с трудом, поддерживаемый келейником. Лицо батюшки едва проглядывало из-под куколя. Народ порывался обступить схимника, но сквозь кордон «охраны» прорваться никто не мог. Друзья отошли от храма в тенек, под раскидистое дерево у тропки, ведущей к выходу. Ник искал слова, чтоб потактичней, мягче сказать другу, что им надо ехать и попытаться справляться с горем обычными, а не чудесными способами. Тем более чудес, как убеждались они в очередной раз сегодня, не бывает. Иван в изнеможении присел на корточки у дерева, прислонившись к стволу: с красным измученным лицом, закрыв глаза. Никита в растерянности нависал над товарищем, хмурился в досадливой гримасе. Схимник, проходя мимо парочки, «задел» взглядом Ивана, протянул к нему благословляющую руку и приостановился. Иван открыл глаза, но почему-то даже не попытался подняться. Ник, вспомнив, как подходят под благословение, сложил руки, наклонился и почувствовал на своей голове прикосновение. Считаные мгновения – и процессия скрылась за углом маленького домика. А через пять минут к друзьям, уже выходящим за ворота, подошел «боец без правил» и ворчливо сказал: «Батюшка просит подойти к нему. Только это нужно сделать тихо, незаметно. А то сейчас вмиг полоумные бабы набегут со своей ерундой – вон, – махнул он рукой в сторону прихожан, – одна пятый раз приезжает с вопросом – брать ей кредит на машину или нет. Сечешь? – монах обращался исключительно к Нику. Видно, Иван производил на него не слишком адекватное впечатление, как те бабы. – Вот Господь свидетель, я ее больше к старцу не пущу! – Ник поверил – ни в жизнь не пустит. – А за вас что-то уж сурово просит. Идите сейчас к домику сторожа, мимо входа, и направо в калитку, я оставлю открытой – там по тропке до корпуса, и вас встретят».
Друзья прошли так, как велел «бойцовый» монах, и оказались, пройдя через сквозной коридор корпуса, в тенистом дворике. Там, под ажурной липовой листвой, сидел на низком креслице батюшка Савелий. Без схимнических облачений, в одном подряснике. У его ног копошился келейник Софроний. Друзей остановил один из монахов, что сопровождал батюшку из храма. «Подождите, сейчас перевязку закончит, и тогда подойдете. Ножки болят – все в язвах». – Монах говорил о старце, как о прихворнувшем родном дедушке.
Архимандрит Савелий был не так согнут и немощен, как нынче, но ему уже исполнилось семьдесят, а он никогда не отличался крепким здоровьем: ноги болели много лет. Но никто не видел его жалующимся или раздраженным. Наоборот – батюшка будто испытывал вину оттого, что за ним приходится ухаживать.
– Спасибо, сыночек. Иди-иди. Иди, отдохни. – Старец ласково спровадил келейника и обратился к Ивану слабым, мягким голосом:
– Что, милый? Кого потерял из близких? Иди, присядь вот тут. – Он указал место рядом с собой, на низкой скамеечке.
Дословно Никита не слышал всей беседы Ивана со старцем, только отдельные реплики батюшки:
– И деток поднимешь. Да как же один – Бог не оставит – будет помощница. А ты верь – еще приедешь с семьей и расскажешь, как все устроилось. И мы за упокой Аленушки снова помолимся. А она за вас там… По ее молитвам все и будет. Будет…
Иван непрерывно плакал, и, что потрясло Никиту, старец тоже плакал с его другом. Потом старец Савелий что-то пошептал ему и повел к корпусу. Позже Иван рассказывал, как батюшка завел его в маленькую домовую церковь, облачился в епитрахиль, встал на колени вместе с Ваней пред образом Богородицы и стал молиться. А потом отпустил вдовцу грехи. Иван вышел от старца успокоенным, с растерянной улыбкой, и больше в тот день не плакал. Спустя всего полгода он и в самом деле встретил девушку, на которой вскоре женился. И они приезжали к батюшке Савелию всей семьей, с новорожденным, третьим ребенком.
С Никитой разговор у старца вышел совсем другим. Странным.
– С другом? Соболезнуешь? – испытующе посмотрел схимник на Никиту.
Тот покивал головой. Он смущался, не зная, что делать и говорить.
– А чем жив? Что делаешь?
– Бизнес. Работа, – промямлил Ник, впервые почувствовав при этих словах почему-то неловкость.
– А! Дело делаешь серьезное. Ну, хорошо. И рад?
– Ну, иногда…
– А что ж рад? Денег много?
– Ну, и денег. И удовлетворение моральное.
Старец заулыбался, покивал головой.
– А что семья? Женат? Детки?
– Да пока нет. Некогда.
Батюшка задумался. Потом с удивлением сказал:
– Надо ж – счастливый человек. Сам с усам. Вот как хорошо-то.
Ник растерялся – то ли шутит, то ли юродствует. Или всерьез удивляется?
– Ну, не то чтобы счастливый. Так, как все, – попытался объясниться Никита.
– А как все? Все-то по-разному. Вон, Ваня – одно. Отец Илларион, что вас привел, – другое. Ты – третье. И все ведь ради чего-то живут. У каждого свой смысл, свое счастье и горе. Ну, ступай с Богом. Делай свое дело хорошо, по совести.
Отец Савелий благословил Ника, и тот в растерянности вышел из дворика. Но его не оставляло чувство недосказанности. Что-то важное, что-то настолько важное не было сказано, что Ник чувствовал – он без этого «главного» вообще не может уехать отсюда. Вдруг оказалось, что не может. Ваня же – утешенный, воодушевленный, беспокоящийся о детях, торопил друга. В общем, Ник отдал ключи от своего «крузака» воспрявшему для жизни другу и остался «еще на денек на воздухе». Поначалу монахи воспринимали трудника в лиловом мятом пиджаке от Йоджи Ямамото и рваных джинсах настороженно. Но через пару дней привыкли…
В первую ночь, в гостинице для богомольцев, в столь непривычной обстановке для избалованного Мальтой и Ибицей Никиты, он прокручивал свое прошлое с какой-то сухой отстраненностью и поражался убожеству и бессмыслице, царившим в его такой важной, значительной и успешной, как казалось, жизни. Она вся состояла из цифр, которые Никита, лежа сейчас на жестком топчане и клочковатой подушке, ненавидел. Математическая спецшкола, университет, престижная работа. Конечно, дело не в том, что ему приходилось заниматься расчетами – это-то как раз был вполне творческий процесс: математика музыке форы даст для человека «посвященного» в ее тайны, талантливого. Но в случае с Никитой речь шла не о призвании или увлеченности, а ТОЛЬКО о средстве добывания материальных благ. С благами все было в полном порядке: машина, квартира, поездки – все это присутствовало. И не имело никакой ценности. Потому что не приносило ни грамма радости. Ощущение пустоты усугублялось отсутствием любви. Да что там! Даже влюбленности. Он встречался с женщинами постоянно. У него имелся даже список любимых путан. И они не приносили Нику радости. Женщин, которые всерьез претендовали на роль спутниц жизни, он тоже не любил. Более того: тяготился ими. И потому с путанами оказывалось проще, потому что честней. Он искал отдохновений в легких наркотиках: и в один день понял, что грань почти перейдена и скоро зависимость его станет необратимой. Впрочем, и эти «симуляторы» жизни он тоже не любил. Увлечения? Да не было никаких увлечений. Ну, фотографировал неплохо. Хотя подчас ленился закачивать фотки в компьютер, мудрить с ними – интересен оказывался сам процесс съемки и не слишком важен результат. И еще он многих обижал. Походя. Просто так. Для самоутверждения, что ли? Родителей, женщин, подчиненных. Даже соседей. Впрочем, и люди ему платили тем же – неприязнью. В лучшем случае – холодностью. Только вот Ваньку, приятеля университетского, один раз пожалел, впервые столкнувшись воочию с таким тяжким горем.
