А машины уже остановились, и спецчасти в бронежилетах уже выгружались из них. Тут же я разглядел и машины "скорой помощи" в хвосте колонны, и две-три "волги" - с начальством, надо полагать.
Лейтенант Гущиков шагнул мне навстречу.
- Видите, все-таки вовремя приехали, более-менее вовремя...
Я поглядел на него и сказал:
- Спасибо вам.
- А, чего там... - и он рукой махнул.
А я пошел по Мишкиному следу.
- Вы куда? - окликнул он меня.
- Сына искать, - ответил я. - Мой средний где-то в той стороне запропал.
Он сделал знак кому-то и пошел за мной следом.
Куда Мишку понесло, легко было определить. И тела по пути встречались, кувалдой ухоженные, и кровь была на тех кустах, сквозь которые он продирался, свернув с дороги. Вот эта кровь мне и не нравилась.
А двигался он к излучине реки, к тому дальнему обрывчику, о котором я уже упоминал.
Я, кажется, понимал, в чем дело. У бандитов под тем обрывчиком был катер причален - ночью самое удобное там место, чтобы на прикол встать вот они и драпали туда, чтобы на ту сторону переплыть, от Мишкиного гнева подальше.
И точно, первым делом я с обрывчика катер увидал, на волнах покачивающийся. И в нем два тела обмякли. Один, здоровяк с затылком как у борова - лица-то не видать было - так и сжимал в руках автомат. Второй на руль катера головой упал.
- Сизый, - сказал Гущиков, позади меня, указывая на здоровяка.
А я и так уже почему-то догадался, что это Сизый. Я к краю обрывчика вышел, и увидел остальное.
На песчаной полоске берега Мишка лежал, а неподалеку от него ещё три тела валялись. Я с обрывчика спрыгнул, заскользив ногами в песке, да и поспешил к сыну.
А солнце между тем высунулось, аккуратным таким краешком, и на воде отсверкивало, и все вокруг золотистым сделалось.
Как моя тень на Мишку упала, он зашевелился, открыл глаза.
- Батя... - и он улыбнулся. - Она меня поцеловала...
- Кто - она? - я присел рядом с ним на корточки. Мог бы и не спрашивать: на губах Мишкиных виднелся слабый след губной помады, дорогущей такой, нежного оттенка, с жемчужными переливами. Только одному человеку могла такая помада принадлежать.
- Она... появилась... Сказала, ей так жаль, что она опоздала... Что сейчас ей спешить надо, но она обязательно будет со мной, и мы поедем, в Швецию... Спросила, чего я хочу... Я сказал, хочу, чтобы меня поцеловала... Если ей не противно, потому что я весь в грязи и крови... И она наклонилась, и поцеловала меня, долгим поцелуем... А я-то, дурак, не поверил тебе, что она вернется, в самые опасные места лез, смерти искал... Чуть не нашел, кретин, представляешь?.. Но этот, который меня подранил, он не далеко уплыл... - Мишка приподнялся на локте, поглядел на катер и улыбнулся, на этот раз не блаженно, а зло так, и довольно при этом. - Вон, видишь?.. Но теперь все хорошо будет... Теперь мы с ней в Швецию... В баньку на берегу фьорда... Дай мне только в себя прийти...
И его глаза закрылись.
- На носилки его, - негромко сказал кто-то.
Я оглянулся. Оказывается, когда Гущиков знак делал, это он санитаров за собой поманил.
- Что за Швеция? - спросил у меня Гущиков. - Что за "она"?
- Да так, - вздохнул я. - Мечта у него была, со шведами контракт подписать и в Швецию уехать работать... А кто такая "она" - понятия не имею, кого он вообразил. Мало ли девчонок у него было...
Мишку подняли, на носилках понесли, а я тихо спросил у врача, который санитарами распоряжался:
- Доктор, как он?..
Врач поглядел на меня и ответил мрачно:
- Не жилец.
И пошел я рядом с носилками сына, всю дорогу шел, на его лицо глядя, такое спокойное и уверенное. И лишь когда его в одну из машин "скорой помощи" положили, и дверцы захлопнулись, и машина, завыв сиреной, прочь понеслась, я по сторонам огляделся.
Весь этот ОМОН, или кто он там был, только бродил вокруг, покачивал головами и ахал. А мои все на лужайку перед домом спустились. С Константином санитары возились, руку ему обрабатывали. А Гришка сидел на капоте машины, весь грязный и закопченный, и по сторонам оглядывался. Зинка и Катерина на ступеньках веранды стояли, рядышком.
Я к Гришке подошел и за плечо его тронул. Он очнулся от забытья и проговорил, с тихим таким недоумением:
- Батя, мы их всех положили... Мы их всех положили, батя...
Тут и Гущиков к нам подошел, с ещё одним человеком. Я как на этого человека глянул, так и понял - "важняк" из Москвы, больше некому.
- Надобно отконвоировать тебя, Григорий, - сказал Гущиков. - Для дальнейшего разбирательства. И, вообще-то, наручники на тебя надеть было бы положено, но не хочется...
- А то и одеть можете, - невесело улыбнулся Гришка. - Я вам их для смеху порву.
Он поднялся и в сторону веранды рукой помахал.
- Жди меня, Катерина! Обязательно дождись!
Она со ступенек сорвалась, к нему побежала. Прильнула к его груди.
А Гущиков меня за локоть тронул.
- Еще одно... Вашему младшему, говорят, руку спасти не удастся. Или ампутировать придется, или будет жить с рукой вроде крабьей клешни.
- Ну... - столько всего навалилось, что только и оставалось - шутить. - Зато в армию не попадет, в Чечню не загремит.
- Да уж... - Гущиков не выдержал, улыбнулся. - А стоило бы ему в Чечню - как на курорт после такого...
А Гришка Катерину по волосам поглаживал, приговаривая:
- Да не убивайся так. Я вернусь, обещаю тебе, - и, мягко отстранив её от себя, повернулся к ждущим милиционерам. - Ведите меня, куда надо.
Они и повели. То есть, он сам к машине пошел, а они сзади вышагивали, навроде почетного эскорта.
Я поглядел ему вслед и Катерину за плечи обнял.
- Ничего, дочка. Теперь наше дело - ждать. А это дело, я тебе скажу, нам привычное.
- И ждать совсем недолго придется. Оправдают его. Необходимая самооборона и прочее, - это "важняк", до того молчавший, будто воды в рот набрав, вдруг взял и подал голос.
- Откуда вы так твердо знаете? - обернулась к нему Катерина.
- Знаю, потому что мне знать положено, - усмехнулся он. - Вы ведь Екатерина Максимовна Кузьмичева?
- Да. Я самая.
- Давайте в дом пройдем, поговорим. Ведь, как я понял, вы дом почти продали?
- Да... А почему вас это интересует?
- Потому что я, среди других моих обязанностей, и представитель покупателя, в некотором роде. Так что не волнуйтесь. Как мы с домом все утрясем, так и все остальное хорошо будет.
- Да, прошу, - и Катерина в дом его повела.
А меня силы оставили и я на траву присел, среди бродящих и покачивающих головами омоновцев. Краем уха услышал, как кто-то сказал, весело хмыкнув:
- А молодцы ребята, нормально эту сволочь покрошили. Нам бы таких!
И остальные согласились с ним.
А я в небо глядел, в чистое утреннее небо, прозрачное такое. Вона оно как повернулись! Жили-поживали, тужили, не тужили, а большой беды не чуяли. И вот, не успел оглянуться, все переломилось. Одного сына нет, второй калекой заделался, третьего то ли выпустят, то ли засудят, несмотря на все обещания "важняка"... И ведь не то, что через сто лет никто не вспомянет, как на этом пятачке они стеной встанет - через год-другой всякая память улетучится. Улетучатся наши жизни, будто их и не было вовсе. Не каждому ж, понимаешь, дано быть Высоцким, Владим Семенычем, чтобы и сама смерть его Москву тряхнула, людей объединила, и чтобы песни его до сих пор звучали, сердца наши радуя и теребя... Тоже нормальный мужик был, пил, говорят, напропалую, но ведь это и с другой стороны поглядеть можно. Я вот, тоже, пью и пью, а Высоцкого из меня никак не получается. Значит, не только в этом дело. Так чего мы дергаемся, чего себя мучаем и жизни себе ломаем, ради того, что называют "достоинство сохранить" или ради красоты женской, бабочки-однодневки, либо, там, яблочка-скороспелки, которое сегодня наливное и румяное, а завтра уже и сморщенное? Кто велит человеку невинных и невиновных защищать, какой такой закон почище уголовного? Лучше бы сидели тихо, не в свои дела не лезли, отступались, когда отступиться полезней, и не становились до срока костью и прахом, в одну секунду забываемыми...
И припомнились мне сцены последних дней. И как Мишка и Гришка в грузовичке едут, все утренним солнцем озаренные, по улице этой с голубыми тенями и сиренью отсвечивающими заборчиками, и как Мишка стоит, в ослепительно белой своей рубахе, на кувалду опершись, и хохочет во все горло, голову запрокинув, и как от реки идут втроем мои сыновья, и земля с радостью их могучему шагу внемлет, и солнце в их фигурах и волосах играет, а они такие радостные и победоносные, первый напор бандитов разгромив, и вся жизнь кажется им подвластной...
И больно стало мне, донельзя больно, что больше такого не будет. А вместе с тем, эти воспоминания теперь такими драгоценными казались, почище любых бриллиантов, что я, по-своему, счастливым себя почувствовал, что такие моменты в моей жизни были... Все отдать можно в спасибо за то, что раз такое увидел, что порадоваться великой радостью успел... И что до самого конца эта память теперь со мной останется... А как мой срок выйдет, и зароют меня, и земного следа не останется, так я Николаю Угоднику эти воспоминания выложу: вот, мол, теплый наш заступниче, сберег, что имел, ты уж похлопочи перед Господом за меня и родных моих, какие мы там ни есть грешные и никчемные...
