ей и сказал: «Если завтра утром ты еще будешь в Тарасове, то вечером тебя не будет в живых! А если ты когда-нибудь хоть тенью возле нашей семьи появишься, я тебя даже на дне морском найду. А теперь пошла вон! Иди вещи собирай!» И Рузанна убежала. Луиза начала на отца кричать: «Я тебя ненавижу! Ты мне жизнь сломал!» И тут он в ужасе ахнул: «Ты что, пила? Тебе же ни капли нельзя!» А она ему: «Я взрослая! Я имею право!» Варданян вышел от нее, багровый от ярости, с балкона крикнул водителю, чтобы тот к нам поднялся, а это здоровущий мужик был. В общем, схватил Луизу в охапку, и увезли они ее в больницу. И вернулась она только через полгода – кроткая, как овечка. Только надолго этого не хватило.
– Кузьмич, а как Варданян отнесся к тому, что в семье его дочери чужой мальчик появился? А Луиза? – спросила Полянская.
– Ашот в Ваньке себя в детстве увидел – такой же никому не нужный ребенок, только младше, – объяснил тот. – Мать Ивана умерла, когда ему пять лет было, и он с бабкой остался, а та через два года умерла. Прямая дорога в детдом. А Ашот не хотел, чтобы Сергей вырос единственным, избалованным ребенком, ему настоящий наследник нужен был, а не кисейная барышня. Вот он и решил, что старший брат Сережке не повредит.
– Точно! Это с первого дня началось, когда дядя Ашот меня в их квартиру привел, – подтвердил Иван. – Он сказал: «Ваня, ты старший брат Самвела. Если ты видишь, что он что-то делает не так, поправишь его. Если он тебя не слушается, накажи. Если сам наказать не можешь, скажи мне». Я ему на это, что никогда не ябедничал, а он мне: «Это совсем другое, это доклад младшего по званию своему командиру. Я очень много работаю для того, чтобы всем нам было что покушать и что надеть. Я не могу уделять семье столько внимания, сколько хотел бы, поэтому ты будешь моим старшим помощником». Ну конечно, я от гордости раздулся.
– Эх, и жизнь у меня после этого началась! – горестно сказал Сергей. – Утешало только одно – что за мои проделки ремня получали оба, причем поровну: я – за то, что сделал, а Ваня – за то, что не уследил за мной. А Луиза нас обоих в упор не видела. Она и из комнаты своей редко выходила. Ну по естественной надобности – само собой, а покушать ей мама Люба привозила на сервировочном столике к двери, стучала и говорила: «Луиза Ованесовна, я вам покушать принесла». Та открывала дверь, закатывала к себе столик, ела, а потом его с грязной посудой выкатывала назад в коридор.
– Бедная Любаня! – сказала я. – Сколько же она натерпелась!
– Да, ей тяжело было, но только до тех пор, пока был жив дед. Потом Луиза переехала к бабушке, а у нас появилась настоящая семья, – выразительно произнес Сергей. – А летом папа нас впервые повез на море в Анапу. Там была одна армянская семья, и у них совсем недалеко от моря был двухэтажный дом. Они жили на втором этаже, на первом был магазин, а в саду – летний домик, вот его-то папа на все лето и снял. Он привез нас туда в начале июня, прожил с нами две недели и улетел в Тарасов, а потом в середине августа прилетел за нами, мы опять прожили все вместе две недели и вернулись домой. А потом папа маму Любу на операцию положил по замене тазобедренного сустава на протез. Как же без нее в доме пусто и холодно стало! Когда ее оперировали, мы все трое под дверью сидели и ждали, чем закончится. Папа извелся весь. А когда вышли и сказали, что все нормально, только тут его и отпустило. Мама Люба по квартире сначала на костылях ходила, потом с палочкой, ну а потом уже нормально и похудела, потому что она же раньше мало двигалась. А тут она такая счастливая стала! Говорила: «Дети, вы не представляете себе, какое это счастье – просто ходить по земле!» Она даже похорошела. И тут оказалось, что папа у нас очень ревнивый!
– Но ведь ей было за пятьдесят, – удивилась я. – В этом возрасте ревновать уже как-то…
– Просто она для него была всегда самой красивой и самой лучшей на свете. И он очень боялся ее потерять, – сказал Кузьмич.
– Она очень тяжело уходила, – глухим севшим голосом сказал Иван. – Рак щитовидки, она в два месяца сгорела. Когда сказали, что сделать ничего нельзя, мы все дома около нее по очереди дежурили. В ту страшную ночь я возле нее сидел. Она последние дни не разговаривала, – его голос дрогнул, – только смотрела на нас и слегка улыбалась. А тут вдруг сказала: «Папу позови». Я бросился, растолкал дядю Ашота и Сережку, прибежали к ней. Дядя Ашот возле кровати на колени упал: «Любаня, ты как?» А она ему с трудом, с перерывами, но сказала: «Я тебя очень люблю. Я была так счастлива. Спасибо тебе за все». Видимо, она все дни до этого силы копила, чтобы это ему сказать. А тут сказала и ушла навсегда! – На глазах у Ивана появились слезы.
– Папа бросился к ней на грудь, обнял… Господи! Как он плакал! Навзрыд! Как ребенок! И все повторял: «Любаня! Мы же всю жизнь вместе! Как же я без тебя буду?» – продолжил срывающимся голосом Сергей. – Когда папе сказали, что надежды нет, он на центральной аллее Нового кладбища участок на два места купил для себя и для нее, а нам сказал, чтобы мы положили их рядом, в одной ограде. На памятнике у мамы Любы написано «Нам плохо без тебя, мама. Любим, помним, скорбим, муж, сыновья, внуки». Как будто она действительно была за папой замужем и родила нас с Ваней. А на папином – «Мы снова вместе, Любаня! Ну куда же я без тебя?» Папа очень тяжело переживал ее смерть и молился: «Господи! Знаю, что грешен. Любую смерть приму, только не рак». Плохо, конечно, так говорить, но бог его услышал и послал ему легкую смерть. Он не мучился, у него не было рака.
– Ты ошибаешься, Сережа, у Ашота был рак, – сказал Кузьмич. – У него всегда было слабое здоровье, а смерть Любани так его подкосила, что началось его ураганное развитие.
