Я слышала натужное дыхание Кати, когда она пролетела мимо меня, и тотчас побежала за ней. Но не догнала.
Когда я очутилась на месте катастрофы, здесь уже хлопотали медики. Степан был без сознания, так его и увезли в районную больницу. Катя села в кабину с водителем полуторки.
Много часов мы ничего не знали. Потом сообщили, что готовят к операции.
О том, что ампутировали ступню, мы узнали много позже. И все это время бригада работала ударно, ребята словно обрели новую силу и умение. Заработок начисляли Степану, как если бы он работал наравне с ними. И было у всех такое ощущение, что никто не будет иметь ни часу покоя, пока Степан не окажется вне опасности, пока не наладится его новая жизнь.
Я не видела больше Степана, а только ненадолго встретилась с Катей, когда она приехала за своими и Степановыми вещами. Катя была спокойной и очень взрослой.
Я отметила это особенно точно, когда Ольга Ивановна в слезах собирала ее, и уже не могла сдержаться, и по-бабьи запричитала:
— Катюша, доченька, ехала за счастьем и вот что нашла… Горюшко!
— Я и нашла свое счастье! — строго сказала Катя.
Ольга Ивановна и Михаил поехали в город провожать молодых: они отправлялись к родным Степана на Украину.
Вернувшись, Ольга Ивановна от переживаний ничего толком не смогла рассказать. Михаил собрал свою бригаду, и меня тоже позвали. Мы сидели в только что отстроенном для бригады доме: хорошей пятистенке с небольшими окнами, как строят в этих суровых местах. Горели ровным светом — работала электростанция — лампочки под потолком, еще без абажуров. И проемы окон, еще без занавесок, были полны синевой зимних сумерек.
А Михаил рассказывал, как привезли Катю и Степана в загс. Он и Ольга Ивановна были свидетелями. И как счастливо улыбалась Катя и ужасно волновался Степан. И как потом устроили свадьбу в клубе строителей, где уже все знали о необыкновенной судьбе молодых людей.
Ребята требовали подробностей, кричали, что Михаил не умеет рассказывать. «Как доклад делать, так на три часа развозишь, а тут от тебя слова не дождешься!» Но, в общем, это было не очень справедливо, потому что Михаил старался.
А потом все решили: и дальше, пока существует бригада, числить в ней Степана и записывать ему выработку, а заработок переводить на его сберкнижку.
Когда уже стали расходиться, молоденький паренек Вася, которого Михаил взял к себе в бригаду совсем недавно из подсобников, сказал:
— Надо же было Степану из-за этого старого глухаря…
И тогда Михаил крикнул своим хрипловатым бригадирским голосом:
— Чтоб не смел… такие слова!
Его изуродованная губа приподнялась, зло перекосилось лицо… И я поняла, что Васькины слова он принял как оскорбление Степану и им всем.
Потом приходили письма. И Ольга Ивановна, заливаясь слезами, читала их мне, и, хотя Катины письма были спокойными и в них говорилось об утешительных новостях, Ольга Ивановна целый день возвышалась над своим «ассортиментом» с опухшими глазами, и губы ее дрожали.
А я написала обо всем Овидию.
Но это уже потом, весною.
Зимний день был словно первая страница книги, наполовину чистый, праздничный. Я выходила во вторую смену и могла не спешить. Полежать. Подумать в тишине. В общежитии было пусто. Только в сенях сторожиха топила печь, грохоча, совала поленья в огонь, и слышно было шипение сырых дров и гудение в трубе.
Мысли шли неторопливые, нерадостные, но уже привычные.
Как получилось, что я переписываюсь только с Овидием? Правда, мне писала Клава: от себя и от Володьки. Но это были короткие и «целевые» вес кики с искренней заботой обо мне. Их целью было повлиять на меня: вернуть меня в Москву, к «борьбе»… Борьбе за что? И потому мои ответы были поневоле уклончивы.
Дважды мне писал Шумилов. Ничего не советовал, ничего не предлагал: просто просил писать, как я живу. И мой ответ о том, что у меня все хорошо, получился сухой, вымученный.
Зато в письмах Овидию я отводила душу, все там было: и пурга, и сопки, и ветры, и солнце, и люди, и разговоры.
Овидий откликался с полным пониманием и упорно требовал: пиши больше, подробнее.
Я лежала в приятном предчувствии тепла от медленно нагревающейся печи: в сенях уже затихла возня, и в трубе гудело ровно, монотонно, усыпляюще.
Потом я услышала, как хлопнула входная дверь, кто-то легко перебежал сени. В комнате возник, словно гном из-под земли, мальчишка-посыльный. В валенках не по росту, в тулупчике, треух на боку. Прокричал писклявым голосом, что меня вызывают в отдел кадров. Это было что-то новое: я не так давно работала учетчицей, неужели меня «продвигают» еще выше? Выше верхотуры на вагоне? Или, наоборот, возвращают к исходному положению: грузить лес? С чего бы? Я ни разу не ошиблась в подсчетах, а однажды, в пургу, слетела с вагона — хорошо, что в сугроб! — и полезла обратно наверх!
Кадровичка обратилась ко мне непривычно:
— Товарищ Смолокурова! Вы ведь знаете немецкий язык?
Ничего более нелепого нельзя было придумать: кому здесь понадобился мой немецкий?
Но дальше пошло уже что-то вовсе странное. С погранзаставы, оказывается, звонили и спрашивали: нет ли кого, знающего язык.
Когда она сказала про заставу, я сразу вспомнила один незначительный эпизод.
Я стояла на самом верху уже нагруженного вагона, отсюда мне была далеко видна низина, искристая от снега, и лес в морозной дымке… Сюда долетал крепкий запах хвои, диковатые веяния подмерзших, но сочащихся влагой мочажин. Ветер трепал мою юбку и концы платка.
Внизу хлопотали грузчики, закрепляя проволокой вагон, и я чувствовала себя отлично в этом уже привычном мне мире, над которым ветер колыхал красный кумач со словами: «Стране нужен лес!»
И вдруг возникло нечто, так резко выпадающее из привычного пейзажа, что я даже и не сразу поняла, что это, к чему…
Два всадника, четко и как-то неестественно красиво выделявшиеся на снегу и на фоне бело-зеленого леса, шагом, неестественно медленно двигались вдоль путей. Можно было подумать, что они осматривают фронт работ, если бы не этот их чересчур красивенький, чересчур бравенький и отчужденный вид.
Не знаю почему — может быть, просто потому, что я уже закончила подсчет и мне нечего было делать, — я не могла оторвать глаз от фигур всадников, таких неожиданных здесь и таких неуместных.
Они ехали — один впереди, другой сзади, соблюдая интервал, из чего можно было заключить, что это какой-то начальник и его помощник, адъютант или еще кто-нибудь, что подтверждалось щеголеватостью первого и несколько мешковатой посадкой второго.
На командире была синяя венгерка, отороченная серым барашком, серая кубанка, синие галифе и, несмотря на мороз, сапоги со шпорами. И, хотя шпоры тут как раз были на месте, они меня почему-то разозлили.
Вдруг я ощутила, прямо-таки физически, свою потрепанную юбку, да еще она на ветру развевалась, и, конечно, из-под нее виднелись ватные штаны… И свой черный, как у монашенки, платок. Ну и что? В шляпе мне, что ли, тут фигурять? Это было полным идиотизмом с моей стороны — стыдиться своего рабочего вида! Вдруг раскиснуть оттого, что какие-то непонятные гастролеры появились здесь не ко времени, не к месту!
Я повернулась к ним спиной, потому что они приближались, и громко крикнула вниз укладчику Леньке, мало заботясь о том, что меня могут услышать и те:
— Ленька, это кто там гарцует?
Ленька прекратил возню с проволокой, которой он закреплял погруженный лес, выпрямился и поглядел.
— Начальничек с заставы! — прокричал он мне в ответ и вернулся к работе. Но так как Ленька любил во всем обстоятельность, то снова закричал во весь голос:
— А сзади — евонный помощник.
«С заставы!» — меня как будто подранило, я даже застонала тихонько.
Вдруг эти — откуда они взялись? — напомнили мне все, что уже улеглось, заросло, зарубцевалось; все опять стало болеть, словно свежая рана!
Я разглядела венгерку и шпоры, но вовсе не поинтересовалась, как же они сами-то выглядят! Шут с ними!
И не обернулась.
Ах, какая же это глупость! Какое дурацкое, недостойное чувство! Ну, хорошо, они там на заставе — герои! Ловят нарушителей, раскрывают дела! Что из этого, что? Я сама раскрывала дела. Сама вела работу, которую называют «боевой». Да, считала ее своим призванием, гордилась тем, что я, девчонка, оказалась в седле! Да, я сидела в этом седле так свободно, так естественно. Но вылетела из него! Нет, меня вышибли! И я не хотела ничего вернуть!
Медленно стала я спускаться по выступам стволов, держась за проволоку, которой они были скреплены. На минуту задержалась, и тотчас Ленька протянул руки, я прыгнула, он на лету поймал меня.
И пошла к тепляку, не оглянувшись, чуть пошатываясь, как будто долго плыла по неспокойному морю. И в самом деле: восемь часов я стояла там, на верхах вагонов. А подо мной зыбились еще непрочно сложенные стволы. Там, вверху, укачивает, как на море, от беспрерывного мелькания, вращения толстых баланов, когда они проходят свой длинный путь от закладов на погрузку.
