как и все дни в школе. Когда я наконец захожу домой, то вижу вас на кухне — в этот момент ты за что-то просишь у папы прощения. Я останавливаюсь в дверях и с любопытством наблюдаю. Интересно, за что извинения? Вся такая маленькая, ты с опущенным взглядом ковыряешь оторванные и надкусанные заусенцы на пальцах.
Папа купил тебе новую одежду, и хотя размерчик подходит, толку от этого мало, ведь сегодня девочки твоего возраста такое не носят. Все потому, что папе пришлось искать вещи в отделе для детей, а не для подростков. На футболке у тебя панда с двумя радугами вместо ушей — Пайпер Ханака в подобном виде на публике точно не появилась бы.
— Простите, сэр… — повторяешь ты.
Папа отвечает:
— Не за что извиняться, ты ведь и сама не знала. Откуда тебе было знать?
В папином голосе слышится дрожь. Я его уже выучил: еле сдерживается, чтобы не заплакать. Он тянется к тебе, вроде как с желанием приобнять, но ты отпрыгиваешь и врезаешься в стол. Папа понимающе опускает руку: сейчас ты больше жертва насилия, чем его дочь, и прежней, возможно, никогда не будешь.
С тех пор как ты нашлась, папа сидит дома. Он взял на работе так называемые «дни без содержания», поэтому деньги ему пока не платят, хотя, по правде, у нас их и так достаточно. Папа — трудоголик. Когда вы с мамой исчезли, он предпочитал пропадать все время на работе, нежели сидеть дома со мной. Мы ни разу никуда не выбирались на каникулы, да и в принципе никак не развлекались. Он думает, что не имеет права чему-либо радоваться. Его «Пассату» с пробегом в сотни тысяч миль уже двенадцать лет, хотя он легко мог бы ездить на таком же «Мерседесе», какой только что купили соседи.
— Ты ни в чем не виновата, — успокаивает папа.
Я захлопываю дверь, специально с грохотом скидываю на пол рюкзак, чтобы вы услышали, что я дома, и прохожу в кухню.
— Ну и как? — спрашиваю и, взяв яблоко, вгрызаюсь в него.
В ответ молчание.
— Гипноз то есть, — чавкая, поясняю я, раз вы оба не отвечаете. — Как все прошло?
— Хорошо, — говорит папа и тут же принимается делать ужин: достает из холодильника фарш, а из шкафчика — сковороду и аккуратно, лишь бы не напугать тебя громким звуком, ставит. — Было полезно, мы многое узнали. Не зря сходили.
Да уж, подробный ответ, ничего не скажешь.
Я перевожу взгляд на тебя — стоишь, плечи опущены, голова повисла. Снова откусив яблоко, я задаю уже более конкретный вопрос:
— И что именно узнали?
Поначалу вы оба молчите, не хотите рассказывать, но в конце концов тишина прерывается.
— Гуса не существует, — говоришь ты, шаркая ногой и смотря на нее сквозь свисающие на лицо волосы.
От шока у меня отвисает челюсть.
— В смысле — не существует?
Вся покраснев, ты объясняешь:
— Он не настоящий. Я его выдумала.
Ну, уж это совсем ни в какие ворота! После всего, что папа сделал для тебя, взять и выкинуть такую дичь! Поставить на уши и папу, и полицию из-за пацана, которого и в помине не было…
— Зачем ты так поступила? — недоумеваю я.
— Я не хотела…
— Как это «не хотела»? — злюсь я. Нельзя вдруг нечаянно выдумать человека — ты специально это сделала, хотела привлечь к себе внимание.
— Перестань, Лео, — твердо говорит папа, нахмурив брови.
Но перестать я уже не могу.
— Она врунья, папа!
На ваших лицах появляется такой ужас, словно я тебя только что стукнул.
— Не смей обзывать свою сестру!
— Но она врунья!
— Нет.
— А кто она тогда? Шизик?
Слово само собой срывается с губ. Я и не думал специально вести себя как придурок, но, выходит, повел. Просто я вне себя! Я-то думал, мы с тобой сближаемся, думал, ты начинаешь мне доверять… Выходит, ошибался.
— Лео, черт подери! Заткнись сейчас же! Ты сам не знаешь, о чем говоришь.
За всю жизнь папа ни разу не приказывал мне заткнуться. От его крика ты до смерти пугаешься и, вся трясясь, начинаешь плакать. Хотя, может, и боишься ты тоже не по-настоящему. Может, просто дурачишь нас.
Папа уговаривает тебя присесть, дает воды и таблетку, которую прописала психиатр.
Вот когда вру я, папа на месяц отбирает у меня интернет, а стоило соврать тебе — и он вокруг тебя прыгает.
Когда ты наконец перестаешь сходить с ума от страха, папа возвращается к плите. Я же просто стою и смотрю на все происходящее, а потом молча ухожу.
То, как прошел день у меня, никому не интересно.
Одиннадцать лет назад Май
Наутро я просыпаюсь разбитой, все тело ноет. Будит меня Джош, дразняще целуя в губы. Открываю глаза — а он навис надо мной и ехидно произносит:
— Вообще-то ты должна была меня разбудить, когда пришла домой. У нас вроде как было рандеву назначено…
— Прости, — извиняюсь я. В горле все пересохло, глотаю с трудом.
— Забыла, что ли?
— Я заглажу свою вину.
Кое-как приподнимаюсь на кровати. Комната кружится. Голова раскалывается — боль поднимается сзади от самой шеи.
Джош, посмеиваясь, наблюдает за мной.
— У-у-у, похоже, вы с Беа вчера неплохо повеселились после нашего ухода…
К щекам у меня тут же приливает кровь. Джош и представить не может, что вчера было. Он-то думает, когда они с Кейт ушли, мы просто остались в баре и еще выпили. В его глазах у меня сейчас всего лишь похмелье.
— Во сколько пришла? Я не сразу уснул, хотел дождаться, — говорит Джош, и я отвечаю, мол, не знаю, потеряли счет времени.
— Беа не хотелось уходить, — добавляю.
Все бы на свете отдала, лишь бы вернуться обратно во вчерашний вечер и уйти домой с Джошем!
Встаю с кровати. Джош, наверное, смотрит сейчас и видит меня другой, не такой, как прежде. Вчера, когда вошла, я сразу отправилась в душ на первом этаже. Не рискнула идти в ванную комнату на втором, чтобы не разбудить Джоша или детей. Спать легла с мокрыми волосами. Было это всего лишь часа четыре или пять назад. Если присмотреться, видно, что они до сих пор влажные.
— Кофе будешь? — предлагает Джош, поправляя перед зеркалом галстук.
Я соглашаюсь, хотя не уверена, что меня тут же после этого не стошнит.
— Тогда подожди немного, приготовлю.
Едва я встаю с постели, как приходится скорее бежать мимо Джоша к унитазу. Добежав, падаю на колени и обхватываю его потными
