Одно к одному.
Он не хочет, чтобы со Снежной Микой случилась беда, которая в свое время произошла с теткой-Соледад, он не хочет, чтобы Снежная Мика оказалась новым воплощением Санта-Муэрте, а азиаты все еще стоят неподалеку.
Никуда не уходят.
— Если вы не против, я расскажу эту историю прямо сейчас, Мика.
— Сейчас не получится. У меня много дел на кухне.
— Но когда-то же дела должны исчерпаться?
— Их не станет меньше ни через день, ни через месяц.
— Неужели никакого просвета?
— Я обязательно его поищу, обещаю.
— Давайте я помогу вам отнести корзину…
— Она не тяжелая. Я справлюсь сама.
В подтверждение своих слов Мика легко поднимает корзину, и в том месте, где ее руки касаются зелени, неожиданно вспыхивают маленькие пульсары. Ослепительно яркие — теперь-то Габриель знает в точности, как они выглядят. А заодно — как выглядит вся Вселенная с ее мириадами звездных скоплений, с новыми, сверхновыми и переменными звездами, с туманностями, с белыми карликами и красными гигантами, со звездным и солнечным ветром, с кометами и астероидами, со вздохами и потрескиванием в радиоэфире, —
и картина эта так величественна, грозна и прекрасна, что у Габриеля едва не останавливается сердце от осознания непостижимости тайн бытия.
И у истоков этих великих тайн стоит русская.
Снежная Мика.
Увидели ли азиаты то же самое?..
…Одного из них (того, что был с фотоаппаратами) зовут Ким. Другого (владельца видеокамеры) — Ван, они не друзья и даже не соотечественники. Ван — китаец, а Ким — кореец. До того утра, когда Киму и Вану встретилась Снежная Мика, они не были знакомы. Ким — профессиональный фотограф, он сотрудничает с несколькими крупными турагентствами в Сеуле, для одного из агентств и готовилась серия фоторепортажей. Задача Кима — представить Город в неизбитом ракурсе, показать уголки, которых еще не касался поверхностный туристический взгляд.
Чем занимается Ван — неизвестно.
В то утро, когда Мика сняла корзину с велосипеда, именно Ван придержал дверь в ресторанчик, чтобы русская могла свободно войти. И бесцеремонно зашел внутрь после нее. Следом потянулся Ким, а за ним— позабыв про все свои зимние страхи, — Габриель.
Напрасно он беспокоился. Ничего, напоминающего зиму, в интерьере «Троицкого моста» нет. Это универсальный интерьер, встречающийся в большей части заведений — из тех, что не эксплуатируют национальный испанский колорит. Русского национального колорита тоже немного: кроме постеров, выставленных в витрине, есть несколько удачных пейзажных фотографий в рамках (они хаотично развешаны по стенам), две небольшие бронзовые скульптуры львов по краям высокой дубовой стойки (они исполняют роль светильников) и старинная карта-план, датируемая началом девятнадцатого века.
Это все, что успел разглядеть Габриель за минуту или две бесцельного топтания в «Троицком мосте».
Мика с корзиной направилась вглубь зала, туда же устремился было один из азиатов (Ван). Но через несколько секунд вернулся — не один и с выражением крайнего смущения на лице. Спутник Вана — молодой человек европейской наружности, возможно даже — русский. Ровесник Габриеля или чуть помладше, с угрюмым лицом и таким количеством геля на волосах, что голова кажется мокрой.
— Ресторан закрыт. Приходите позже, — сообщает угрюмая личность на ломаном английском. И через мгновение переводит ту же тираду на ломаный испанский.
Он принимает всю троицу за посетителей, вот оно что!.. Это может сработать с улыбающимися азиатами, но Габриель не имеет к ним никакого отношения, и он не посетитель. Он — ближайший сосед Снежной Мики, почти друг.
Это и нужно довести до сведения парня, какую бы должность при ресторане он ни занимал, — охранника, официанта или бармена.
— Мне нужно поговорить с хозяйкой. С девушкой по имени Мика, — заявляет Габриель. — Я — владелец магазина напротив, мы с ней хорошо знакомы.
— Что с того?
— Просто передайте ей это.
— Что передать?
— Что Габриель хочет с ней поговорить. Габриель — это я.
На лице угрюмой личности отражается нешуточная борьба чувств (понял ли он вообще, что сказал ему Габриель?), после чего парень дергает подбородком и произносит:
— Хорошо. Я передам. Подождите здесь.
Непонятно, почему Габриель выбирает в собеседники
увешанного фотокамерами Кима, ведь тот почти не отличается от своего собрата с видео. Разве что выглядит не таким взъерошенным и в его улыбке чуть больше осмысленности.
— Говорите по-английски? — отрывисто спрашивает Габриель.
— Да, конечно.
— Зачем вы нас снимали?
— Я снимал не вас. Я снимал ее.
Тут-то Габриель и узнает, что азиата зовут Ким, что он приехал из Сеула для того, чтобы снять родной Город Габриеля «в неизбитых ракурсах». Кажется, Ким нашел то, что искал.
— Неизбитый ракурс?
— Тему, которая позволит мне проявиться как фотохудожнику.
— Тему?
— Эта девушка — тема. Вы ведь знакомы с ней?
— Знаком.
— А вы бы не могли познакомить с ней меня?
Ким невысокий и щуплый, как большинство азиатов, с аккуратной стрижкой, в аккуратной футболке и аккуратных джинсах. Кроссовки у Кима белые, а шнурки в них красные, что моментально отсылает к расхожему сюжету, увековеченному на большинстве ширм, скрывающих труднопереводимую Азию от всего остального мира —
«цветение красной и белой сливы».
На лице у Кима застыло выражение безмятежности, он не кажется озабоченным проблемой насильственного расчленения единой Кореи на два государства и проблемой проведения зимних олимпийских игр (два проигрыша подряд — это слишком). Глаза Кима слишком узки, чтобы разглядеть в них похоть, но Габриель подозревает, что как раз похотью в случае Кима не пахнет. Для него Снежная Мика и вправду — неизбитый ракурс.
— Она не каталонка. Она вообще не испанка.
— Это неважно.
Действительно, уточнение Габриеля не существенно: если уж все азиаты кажутся европейцам на одно лицо, то и в случае с физиономиями европейцев в азиатском контексте происходит все то же самое. Исключение составляет лишь Снежная Мика.
— Наверное, я мог бы представить вас друг другу…
— Это было бы замечательно!
— При одном условии.
— Каком?
— Вы покажете мне снимки, которые сделали сегодня утром.
— Это невозможно…
— Почему?
— Это невозможно сделать сейчас. Видите ли… Я снимаю не на цифровой аппарат. Я имею дело с пленкой, а пленку нужно проявлять. Я покажу вам снимки, когда проявлю пленку.
— Хорошо. Тот, второй, ваш друг?
— Нет. Я не знаю, кто он. Думаю, что китаец.
Китаец то и дело ускользает от взгляда Габриеля: секунду назад он разглядывал пейзаж под стеклом — и вот уже стоит у одного из светильников-львов, затем перемещается к колонне в глубине зала, уходя все дальше. Примерно так, постоянно передвигаясь, крадясь и используя никем еще не открытые законы левитации, китайцы завоевывают мир. И ничего с этим не поделаешь.
За ними не угнаться.
— Я видел Вселенную и еще то, как умирают и рождаются звезды, — говорит Габриель Киму. — А вы? Что видели вы?
— Я видел, как умирают и рождаются цветы, — задумчиво произносит Ким. — Это и есть одна из главных тайн бытия.
— Что это были за цветы?
В представлении Габриеля цветы должны быть совершенно особенными, растущими в труднодоступной местности, семь пар башмаков сносишь, пока доберешься.
— Жимолость.
— Жимолость? — Габриелю кажется, что он ослышался. — Honeysuckle?
— Да, — подтверждает кореец. — Honeysuckle.
Что хорошего в скромнице-жимолости, годной лишь на изгородь, скрывающую от посторонних глаз глубоко научные грешки Фэл и прочих обитателей английского радиоастрономического захолустья? Ничего. Но, видно, у азиатов, которые даже передвижение обыкновенной тли по обыкновенному стеблю рассматривают как приквел к «Звездным войнам», свои представления о тайнах бытия.
— Жимолость, — голос Кима становится мечтательным. — Козья жимолость. А может, жимолость-каприфоль. Это было чудесно.
Странно, что кореец до сих пор не перешел на стихи.
Габриель больше не видит пройдохи-китайца, вместо него снова появляется угрюмый тип.
— Идемте, — говорит он.
…Тип приводит Габриеля и увязавшегося за ним Кима не к Мике, — совсем в другое место. Является ли оно частью ресторана — неизвестно. Скорее всего, да, — и это лучшая часть «Троицкого моста». Ого! мысленно присвистывает Габриель, когда перед ним распахивается одна из трех дверей в конце неосвещенного коридора.
Внутренний дворик, patio.
Совсем небольшой, он кажется еще меньше из-за напиханных в него четырех столиков и отдельно стоящего плетеного кресла-качалки с наброшенным на спинку пледом. Столики покрыты красно-белыми клетчатыми скатертями, как в какой-нибудь пиццерии, на каждом стоит низкая ваза с цветами; от дверей не разглядеть, искусственные они или настоящие. Ясно лишь одно —
