которую не в состоянии перехитрить даже Император.
— Зачем вы подкинули карту Гульбанкину?
— Карта для того, чтобы он почувствовал причастность к той истории и понёс ответственность вместе с другими. Однако убивать в мои планы не входило. — Родион замялся. — Как бы вам это объяснить: когда я узнал, что у него рак, то понял, что его наказывают высшие силы. И потом японизированное чтение числа четыре «си» вызывает в памяти другой иероглиф «смерть», который скажет то же самое. Я наказал четырёх человек. Я свершил правосудие.
— Не обманывайте себя, меня, да и всех вокруг, вы окружили свои поступки философией, религией, психологией, объясняете мотивы своих поступков красиво и витиевато. На самом деле вы отомстили этим людям за унижение, которому подверглись. В какой-то момент смерть сестры ушла на второй план, боль от потери притупилась и лишь воспоминания жгли вашу душу и требовали наказания, только поэтому вы ждали столько времени, вероятно надеялись, что обида со временем уйдёт. Но этого не произошло.
— Да что вы понимаете! — вяло возразил караваев. — Я всё сделал правильно с этими людьми. Никчёмные, волею судьбы получившие возможность воровать по крупному, играть по крупному я дал им возможность умереть по крупному. Вон, все газеты пестрят о жертвах от рук серийного маньяка.
— Не скажите, вся слава достанется вам. Тем, кого вы убили уже всё безразлично. Скажите, зачем надо было устраивать театр одного актёра с переодеваниями и пиковый валет на месте преступления?
— Во первых я не хотел, чтобы вы решили, что это простая бытовуха, каждого из них могли грохнутиь или жена, или конкуренты, или родственники из-за наследства, Я наталкивал вас на мысль, что это звенья одной цепи. — Родион усмехнулся своим воспоминаниям. — Знаете, красота по-японски— не в вещах самих по себе, а в их комбинациях, плетущих узор светотени. — мужчина наклонился к самому уху полицейского и прошептал. — Позвольте мне испытывать наслаждение от мимолётности и чарующей бесполезности вещей.
У Шапошникова мелькнула мысль, что парень лишился рассудка, но когда посмотрел в воспалённые глаза, то понял: Родион ждал их, именно его, Шапошникова или Рафика, или Карамболя просто потому, что уже не в состоянии был носить эту ношу в себе. Когда он убил первый раз то плакал наверное, но потом уже не смог остановиться, а сейчас глаза его лихорадочно горели, но глядел он чисто и разумно. Они замолчали, каждый думал о своём, неожиданно Караваев тихо заговорил:
— Они не боялись, когда узнавали, кто к ним заявился. Кто я для них— тварь дрожащая, с которой нечего считаться. Причём никто из них не забыл эту историю. Приглашали выпить. А Сатаров тот вообще махнул рукой и предложил забрать картины, антиквариат, деньги и не потому что испугался, а потому что для старого друга ничего не жалко. — Караваев дёрнул головой, криво ухмыляясь. — Убивать не страшно, страшно потом с этими трупами в душе жить.
— Вы говорите, что не собирались убивать Гульбанкина, а как же отравленное вино? Оно предназначалось ему, а не той несчастной женщине, которая его выпила? Потом покушались на этого паренька официанта. А ведь он перед вами ни в чём не виноват!
Караваев так глубоко ушёл в свои мысли, что не сразу понял, о чём говорит следователь. Потом вдруг встрепенулся и расправил спину.
— Вы в своём уме? — в голосе Родиона звучало возмущение. — Какое вино, какой официант? Неужели вы думаете, что я, как сумасшедший с бритвою в руке, привыкший убивать, начал резать всех подряд? Или вам надо повешать на кого-нибудь нераскрытые дела? Что за бред?
— Вы можете возмущаться сколько угодно, только ясно, как день, что это звенья одной цепи. Официант Кравцов жив и сможет опознать того, кто хотел его убить, а точнее зарезать. Во всех случаях мы находили карту, оставленную вами, а убивали вы по-разному— троим вкололи яд, одного утопили в ванной, Гульбанкина хотели отравить, а несчастного паренька, который согласился принести отраву в дом резали ножом.
— Что вы такое говорите! — Караваев закрыл голову руками. — Я не делал этого!
— Чего не делали? Вы сами сознались в убийствах!
Шапошников почти кричал от чего Родион крепче сжимал голову руками и пальцами затыкал уши. Полицейский понял, что сегодня уже ничего не добьётся и надо сворачивать допрос. Он вызвал наряд, чтобы доставить преступника в СИЗО.
А тем временем Рафик, ответив на телефонный звонок, кинулся в больницу. Он понял, случилось что-то страшное, как только услышал взволнованный голос доктора:
— Господин полицейский, произошла трагедия! Вам лучше самому сюда приехать!
В отделении происходил переполох, который тщетно старался утихомирить заведующий отделением. Тут же находился главный врач больницы и куча разного медицинского народа в белых халатах. При появлении представителя власти присутствующие повернулись к нему, в надежде, что именно он разберётся в ситуации и решит все проблемы.
— Что здесь происходит?
Рафик посмотрел на рыдающую медсестру, которую видел здесь раньше и обратился к заведующему хирургическим отделением:
— Мы можем поговорить в вашем кабинете? И попросите всех разойтись по своим рабочим местам.
— Да, да, конечно. — суетливо кивнул доктор. — Пройдёмте.
Тут включился главный врач клиники:
— Решите вопрос с полицией и ко мне— напишите объяснительную, как могло такое произойти.
Заведующий отделением высокий, интеллигентного вида мужик средних лет рассеянно кивнул. А персонал без лишних указаний, как белый горох рассыпался по своим местам, чтобы не навлечь гнев руководства. Процессия прошла по коридору в кабинет, за спиной Рафик слышал всхлипывания медсестры, которая плелась следом.
— Итак? — полицейский сел за стол и посмотрел на молодую женщину, чувствуя, что слёзы она льёт не напрасно.
— Всё случилось так неожиданно и быстро, что я даже не успела сообразить. — медсестра промокнула глаза салфеткой. — Ужин уже почти закончился. Пациентов в это время много в коридоре и в столовой. Отделение же большое. И вот тут появилась дама в белом халате и в бахилах, всё по правилам. Визиты к не ходячим разрешены до восьми часов и я её, конечно пустила. — женщина прижала руки к груди, а глаза снова налились слезами. — Я её не разглядела, потому что везла тележку с едой в дальнюю палату, больным после операции, которым нельзя вставать. Ещё она прижимала платок к лицу, будто плакала. Сказала так навзрыд, мол её сын здесь лежит Лёша Кравцов. Я кивнула на седьмую палату и занялась своими делами. Примерно через пять минут решила заглянуть, всё ли в порядке. Только женщины там уже не было, а Лёша лежал с подушкой на лице.
Сердце Рафика
