— Не знаю, — ответила Нина. — Я обыкновенная женщина, не подвижница, не мученица, обыкновенная…
— На обыкновенных людях держится мир, — возразил Волков. — Жаль только, что пока добро обладает способностью объединять лишь немногих людей. Толпою легче управлять через насилие, зло. Совершение доброго больше единоличный акт, чем коллективный. Наверно, в этом есть какой-то смысл, только не могу его уловить.
— Надо ли пытаться искать смысл в добре? — возразила Нина. — Делать добро — обязанность мыслящего существа. Вот, пожалуй, и весь смысл человеческого существования.
— Наверно, — согласился Волков. — Наверно, так и есть.
— Пойдемте, — сказала Нина. — От реки тянет холодом.
Они дошли до входа в монастырь, остановились.
— Вы можете принести добро одному человеку, — сказал Волков. — Понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю.
— Прийти ли мне завтра снова?
— Как хотите. Ленька мой слишком к вам привязался, мне боязно даже.
— Чего вы боитесь?
— Большой привязанности к вам.
— Ленькиной? — спросил Волков.
Нина не ответила.
— Я был однажды женат, — глухо покашливая, заговорил капитан. — У нас родилась дочь, она умерла во младенчестве, когда находился в рейсе. Потом случилась беда: утонул мой траулер, ночью наскочил на бродячую мину. Все погибли. Я спасся чудом и был осужден. Через два года все разъяснилось, и мне вернули свободу. Но жена вышла замуж в мое отсутствие. И дело, понял это позднее, было вовсе не в том, что меня не оказалось рядом. Она ревновала меня к морю, к моей работе, не смогла примириться с тем, что принадлежу еще кому-то. Такие дела.
— Ее можно понять, — тихо сказала Нина. — И все-таки человек имеет право на существование заповедного начала, куда никому нет хода. Какой-то уголок души, где все только мое… Существование заповедного обогащает не только владельца, но и тех, кто его окружает.
— Значит, вы поняли меня, — сказал Волков, — значит, поняли…
— Все несчастья от непонимания, — сказала Нина, и, не видя в темноте ее лица, Волков понял, что она улыбается.
В горле стало горячо и щекотно. Волков снова кашлянул, хотел ответить, но язык не повиновался.
Капитан шагнул вперед, бережно обхватил голову Нины руками, притянул и осторожно коснулся губами лба.
— Спасибо, — сказал он наконец хриплым голосом, отпустил Нину, повернулся и зашагал прочь.
Назавтра Волков в Солотчу не пришел. Напрасно ждал его Ленька в монастыре, на пляже, в лесу, на всех тех местах, которые они вдвоем с капитаном облюбовали во время общих прогулок.
Так прошел день. Волков не появлялся… Ленька страдал молча, он даже заметно осунулся, и Нина со страхом смотрела на него, хотя и делала вид, будто не замечает переживаний сына. А утром следующего дня, после завтрака, Ленька исчез. Нина прождала сына до обеда, беспокойство ее усиливалось, но Ленька не обнаруживался. В доме отдыха уже знали о его исчезновении, как могли утешали Нину и сообщили в поселковую милицию.
Искать Леньку надо было в Полкове, туда он отправился, к Волкову. Дом деда Ивана, у которого жил Волков, нашел он быстро, но там никого не оказалось, соседка сказала, что капитан отправился со стариком на озеро Тинки, рыбачить. Ленька повздыхал-повздыхал и не подумал возвращаться в Солотчу. Расспросил у полковских мальчишек про озеро и побрел туда, даже не прикинув, как далеко это озеро может оказаться.
Как бы там ни было, а Волкова он разыскал. Капитан изумился, потом испугался, представив, какой путь проделал мальчуган, ведь заблудиться ему ничего не стоило. Волков и о Нине вспомнил, Ленька сразу признался, что попросту сбежал из Солотчи… А ведь мать, наверно, с ума там сходит. Словом, рыбалку тут же свернули и подались в обратный путь, хотя Ленька и просил Волкова разрешить ему посидеть с удочкой.
Поступком Леньки капитан был растроган. Он по-своему понял слова Нины о большой привязанности сына к нему, ее опасениях в этой связи, потому и не ходил эти два дня в Солотчу. Но вот ведь как получилось…
Они занесли удочки в дом и пошли к Ивано-Богословскому монастырю берегом реки. Ленька устал. Волков сажал его к себе на плечи и нес. Немного отдохнув, Ленька просился на землю, и капитан опускал его, подавал руку, так они возвращались домой.
Когда им оставалось, покинув реку, пройти лесом к площади перед монастырем, Волков замедлил шаги.
— Перекусим, Ленька? — сказал он. — Нам ведь еще трепка предстоит, так ведь, а?
— Не нам, а мне, — ответил Ленька. — Тебя благодарить будут, что меня привел.
— Ты больше не убежишь? — спросил Волков.
— А ты больше не будешь оставлять меня одного?
— Но ведь ты не один, у тебя мама.
— Мне и ты нужен тоже, Волков.
Капитан не нашел что ответить, затянулся дымом и молча уставился на медленно текущую воду перед ним.
— Слушай, Волков, — сказал Ленька, — а почему бы тебе не жениться на маме?
Капитан поперхнулся и закашлялся.
Ленька выждал и сказал:
— Я серьезно говорю, Волков. Она хорошая, моя мама. А я тебя очень-очень люблю, никого так сильно не любил, только маму и тебя…
Волков разглядывал Леньку, его взрослые глаза на шафрановом личике, худенькие руки, сжатые в кулачки… Волков растерянно смотрел на Леньку, и, странное дело, ему казалось — этого разговора он ждал. И теперь растерялся не оттого, что разговор начался, его смутило исполненное желание… Волков понимал, как глупо было ждать этой минуты, он видел взрослые глаза мальчика, глаза не умоляли, нет, они пытливо изучали Волкова, и казалось, Ленька давно уже знал ответ.
Капитан вздохнул, поднял руку и опустил на ежистую макушку Леньки, погладил. Ленька не шевельнулся, не отстранил головы и снизу, исподлобья смотрел на вздыхавшего человека, большого и сильного человека, так долго медлившего с ответом.
— Придумал для меня задачу, Ленька, — сказал Волков.
Когда не знают что говорить, всегда вот так начинают, ссылаясь на трудность условий, будто тому, кто ждет решения, от этого станет легче.
И Волков обругал себя, он выбрал для этого что-нибудь покрепче из того, что умел, а Ленька, понятно, молчал, он ждал, и Волков продолжал ругаться страшными словами про себя.
— Ты очень этого хочешь? — опять сфинтил, выигрывая время, капитан.
Ленька мигнул, и Волков полез в карман.
— Хорошо, — сказал он, разминая сигарету. — А мама? Она захочет?
— Да, — сказал Ленька. — Я знаю.
— Она тебе говорила, что ли? — насторожился Волков.
— Нет, — сказал Ленька. — Она должна захотеть.
— Силен ты, парень, — сказал Волков.
Ленька шагнул вперед и потянул Волкова за рукав.
— Пойдем к ней, — сказал он.
Они отвернулись от реки и пошли по тропинке меж редких сосен. Навстречу пробиралась музыка, ее было все больше, впереди становилось меньше деревьев и больше людей. Они шли рядом, Волков и Ленька, шли к женщине, еще не знавшей, как эти двое решили ее судьбу.
Капитан остановился и снова опустил руку в карман.
— Ты опять хочешь курить, Волков? — спросил Ленька.
— Знаешь, — сказал, прикуривая от зажигалки, капитан, — ты зови меня иначе. По имени, что ли.
— Волков — хорошее имя, — возразил Ленька.
Шестьдесят первый день — половина рейса. «Кто чует близость бури, тот знает, что одно лишь может спасти корабль и команду: если капитан железной рукой держит руль, а главное — держит его один». Так написал Стефан Цвейг о Магеллане…
Недавно перечитал историю его путешествия, теперь другими глазами смотрел на окружавшие траулер льды. Порою мечтаю о том, чтоб в океане навсегда оставались следы кораблей… Теперь ясно их вижу. Траулеры вокруг нас ходят в ниласе — молодом льду, оставляя за кормой темные дорожки. Только недолговечны эти следы… Подует ветер, сместит лед, нагромоздит торосы — вот и переменится обстановка. И конечно, тех следов, которые оставили здесь те, кто плавал раньше, никому уже не обнаружить. Итак, половина рейса за кормой… Постепенно начинает сказываться отсутствие ярких впечатлений, однообразие рыбацких будней, необходимость постоянно находиться среди одних и тех же людей, наступает своеобразный голод, сенсорный голод, так определили его ученые, и наша психика подсознательно пытается оградить себя от него. Напропалую травятся анекдоты, по радиотелефону, с помощью которого мы поддерживаем связь с другими кораблями, сыпятся остроты, как правило, пошлые, вплоть до чистого матюганья, но и этот невзыскательный юмор в великой цене.
Утром не затворил двери из каюты на мостик и слышал, как развлекался мой третий штурман. Он едва принял вахту и вдруг заметил на полу куртку.
— Чья она? — спросил третий у рулевого Батенина.
