Ознакомительная версия.
— Дим, эти вопросы написал иностранец. Никто из настоящих островитян не позволит себе бестактности. Мы не любим ваш строй, но мы пришли сюда, чтобы говорить о культурных программах в России, и мы этим занимаемся...
— Бесспорно. И будем заниматься. Но чтобы не было недоговоренностей: мое воинское звание капитан второго ранга запаса. Платят мне издательства. Советские и здешние, западные. Судить о том, лгу ли я и сколь квалифицированно, — удел читателей и слушателей. Наш Пушкин сказал прекрасно: «сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Ну а теперь серьезный вопрос: «Было ли Возрождение в русской живописи?»
Годилин не выдержал, выкрикнул с места:
— Хватит пудрить мозги этим доверчивым агнцам, Степанов! Расскажи лучше про свою шпионскую миссию!
Пат дернула его за локоть; Гадилин досадливо отмахнулся.
— Джентльмен, — голос Годфри сделался ледяным, — пожалуйста, говорите на том языке, который понимает аудитория, если вы не в состоянии владеть пером и бумагой...
В зале громко засмеялись. Пат поднялась и вышла из зала. Гадилин растерянно оглядывался.
— Мистер Годфри, — донесся старческий голос из темноты, откуда-то с верхних рядов, — меня зовут доктор Грешев. Я русский по рождению, подданный ее величества королевы, я умею пользоваться пером и бумагой, но мне хотелось бы внести ясность в происходящее, и мне хотелось бы сделать это в устной форме — для того лишь, чтобы вернуть наше интересное собеседование к его начальному смыслу.
— Это очень интересный человек, — шепнул Степанов Годфри, — пусть скажет.
— Анархия губит шоу, Дим.
— Или же делает его настоящим. Пусть.
— Вы спуститесь на сцену, мистер Грешев? — спросил Годфри.
— Это займет уйму времени, потому что мне за девяносто. Если позволите, я все скажу с места. Леди и джентльмены, я занимаюсь русской историей, она поразительна и совершенно не известна на Западе, отсюда — множество ошибок, совершаемых здешними политиками... Так вот, позавчера, накануне торгов в Сотби, где пустили с молотка русские картины и письма, меня навестил мистер Вакс, он же Фол, — из разведки какого-то страхового концерна Соединенных Штатов... Его интересовала судьба русской культуры, оказавшейся на Западе, и — не менее того — активность мистера Степанова, а также его друга князя Ростопчина... Во время войны я работал в министерстве иностранных дел его величества, поэтому могу с полным основанием заметить, что разведка зря ничем не интересуется... Я чувствую запах комбинации во всем том, что здесь происходило... Вот и все, что я хотел прокомментировать.
Шум стал общим.
...Савватеев поднялся со своего места и пошел к тому креслу, где сидел Гадилин; Распопов обернулся, спросил по-русски: «Ты куда?»
Гадилин испуганно вскинулся со своего кресла и выскочил из зала; Степанов только сейчас узнал его; бедный Толя, как же горек хлеб эмиграции, а у нас когда-то был первым парнем на деревне, салон дома держал, нас собирал на огонек, вел беседы, сам не пил — соблюдал себя, очень внимательно слушал, «боржомчиком» пробавлялся, голубь...
— Я все-таки закончу о нашем Возрождении, — сказал Степанов, обернувшись к Годфри. — Это будет сложный разговор, потому что я считаю русским Возрождением иконопись рублевской школы. Не знаю, говорит ли что-нибудь это имя аудитории...
Князь тяжело поднялся со своего кресла, лицо стало еще более мучнистым, и на своем прекрасном оксфордском сказал:
— Увы, нет.
Годфри поднял руку:
— Леди и джентльмены... Я не хотел говорить о том сюрпризе, который приготовлен для вас... Позвольте представить вам князя Ростопчина из Цюриха...
Ростопчин обернулся к залу:
— Вчера во время распродажи картин великих художников Родины мое русское сердце разрывалось от боли и гнева. Я верю в бога, и он помог мне, — несмотря на то, что мне очень хотели помешать, — вернуть Родине картину великого Врубеля. Пожалуйста, — он обернулся к девушкам, — она легкая, поднимите ее на сцену... К сожалению, не могу не согласиться со словами мистера Грешева: за всем тем, что происходило и происходит, я вижу возню... И говорю это я, — князь вымученно улыбнулся Степанову, — капитан первого ранга запаса... Только звание мне присвоено не в Москве, а в Париже, в начале сорок пятого, де Голлем...
Через полчаса Софи-Клер — сразу же после того, как позвонил ее адвокат Эдмонд и сообщил, какой подарок сделал князь России, — набрала номер телефона сына:
— Маленький, пожалуйста, возьми ручку и запиши текст... Ты должен сейчас же отправить телеграмму Эдмонду... Только, пожалуйста, пиши без ошибок, тут важно каждое слово: «Как мне стало известно, психическое состояние моего отца князя Ростопчина вступило в критическую фазу. Если ранее он отправлял в Россию какие-то картины и книги на суммы, не превышавшие десять тысяч долларов в год, то ныне, поддавшись гипнотическому влиянию нечестных людей, отец ставит себя и меня на грань финансового краха, вкладывая все наши деньги в сомнительные произведения искусства, якобы принадлежащие России. Все это более походит на маниакальный бред, чем на филантропию». Записал?
— Да.
— Хорошо, маленький, диктую дальше: «Руководствуясь искренними сыновними чувствами, понимая, что отец может разориться, если будет и впредь так безрассудно сорить деньгами, отдавая себе отчет в том, что в его преклонном возрасте возможны любые отклонения от психической нормы, прошу рассмотреть мое исковое заявление, связанное с актом установления над ним опеки». Когда начнется процесс, я переведу тебе деньги для полета сюда, в Европу. Завтра все его счета будут арестованы, мальчик. Не волнуйся, твое дело будет урегулировано Эдмондом. Текст телеграммы о твоей претензии к замку отца в Цюрихе я продиктую завтра. Ты слышишь меня?
— Да.
— Почему ты молчишь?
— Это жестоко, мама.
— Что именно, мальчик?
— Все это,
— Ты хочешь, чтобы он отдан наше состояние красным?
— В конце концов, он его заработал.
— Мальчик, я понимаю тебя. Очень хорошо, что ты так добр. Но ты не вправе забывать своих детей. О себе я не говорю, старуха; много ли мне надо...
— Ты не хочешь поговорить с ним еще раз?
— Это безнадежно. Я же тебе все рассказала. Он обманул меня. И будет обманывать впредь. Ты слышишь меня?
— Да, мама, я слышу.
— Ты отправишь эту телеграмму?
— Не знаю.
— Мальчик, завтра может быть поздно... Мне все объяснил Эдмонд...
— При чем здесь Эдмонд? Я живу... пока что живу с семьей в доме, который купил мне отец... Подле тебя Эдмонд... А ведь отец один, мама. Он всегда был один...
Софи-Клер заплакала:
— Он мог бы вернуть меня, если б захотел... Он всем кажется добрым и милым... А он фанатик. Он одержимый человек, который не видит ничего, кроме своих химер... Я никогда не рассказывала тебе всего, я щадила тебя...
— Не плачь, мама...
— Ты убьешь меня, если сейчас же не продиктуешь телеграмму. Ты же знаешь, как я больна... Если я умру, зная, что ты не устроен, а отец до сих пор палец о палец не ударил, чтобы помочь тебе, то это будет ужасная смерть...
— Не плачь, мамочка. Пожалуйста, не плачь. Я позвоню тебе. Через полчаса я тебе позвоню. Дай мне подумать. Ведь он мне отец все-таки...
...Ростопчин заехал за Степановым в отель; его самолет улетал за час до московского рейса; Степанов сразу же заметил на сиденье «Стандарт» и «Пост», — там были напечатаны заметки о красном писателе, принявшем участие в шоу, посвященном культурным программам за железным занавесом; никаких колкостей; сухое переложение двух-трех ответов; о главном событии вечера на Пикадилли, о том, что князь подарил Советскому Союзу уникальную работу Врубеля, не было написано ни строчки.
«А я уговорил его остаться именно для того, чтобы дар сделался событием, — подумал Степанов, не зная, что говорить Ростопчину и как вести себя; он чувствован себя виноватым за то, что напечатали лондонские газеты. — Он прав: все, что происходило, происходило неспроста. Вчерашний вечер тому подтверждение, а сегодняшние газеты — приговор».
Ростопчин словно бы почувствовал состояние Степанова, положил ледяные пальцы на его руку, усмехнулся:
— Митя, Митя, такова жизнь. Как бы она ни была крута, все равно ей надо радоваться. Знаешь, отчего меня так тянет русское искусство? Да только ли русское? Оттого что оно неповторимо... Если бы мир стал сонмом неповторимостей, как счастливо стало бы человечество! Вот о чем я подумай, когда прочитал это, — он кивнул на газеты. — Мне теперь будет трудно, Митя... Придется лечь в клинику. А потом начнется суд. Да, да, суд. И об этом уже есть сообщение в прессе... Женя возбудил против меня процесс... Это сын, ты понимаешь. За ним стоит стерва, мне жаль мальчишку, она им вертит, но от этого дело не меняется... Она умеет драться. Если я не смогу быть с тобою, — всякое может случиться, не успокаивай меня, не надо. Митя, — возьми эту визитную карточку. И не потеряй. Видишь? Сэр Мозес Гринборо. Это он спас нам Врубеля. Он сложный человек, но тем тебе будет интереснее. В мире нет простых людей: есть умные и глупые. Он — умный. Он просил не употреблять его имени всуе. Но он готов быть с нами... С тобою... Не думай, я не испугайся. Просто очень болит сердце. Этот самый сэр Мозес поил меня какими-то румынскими пилюлями, забыл, как они называются, вот досада, здорово мне помогли...
Ознакомительная версия.
