- Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.
- А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша... Да ешьте же!
Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.
- Значит, вы "крестник" моей сестры. До чего забавно!
- Не понимаю.
- Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?
- Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.
- Так я и думала.
- Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?
- Вот именно! Мы не всегда заодно, но... Элен такая благоразумная!
Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.
- Вы не такой, как остальные "крестники", - продолжала она.
- Почему?
- "Крестник" должен быть этаким увальнем, вам не кажется?
- Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?
- Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?
- Он умер. Попал под маневровый локомотив.
Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:
- Вы верующий?
Поколебавшись, я пробормотал:
- Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.
- Вы правы, - ответила она. - Вы его очень любили, да?
- Да.
- Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.
Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.
- Сколько ему было?
- Примерно как мне. Лет тридцать.
- Женат?
- Аньес, к чему эти вопросы. Он же мертв... Да, он был женат... Недолго... Больше ничего не знаю. Он не любил откровенничать.
В это время зазвучала соната Моцарта - очень простая, искренняя мелодия. У Элен неплохая техника. Ученик вслед за ней попробовал повторить пассаж, и я раздраженно вздохнул.
- И вот так весь день, - сказала Аньес. - Со временем привыкаешь... Чем вы будете заниматься? Лион знаете?
- Очень плохо.
- Вы могли бы выходить на прогулку?
- Гм. Рискованно.
- Почему? Никто вас не разыскивает. В отцовских вещах я подыщу вам подходящий плащ.
В передней звякнул колокольчик, Аньес поднялась.
- Оставьте все как есть. Я потом уберу.
Она ушла, я на цыпочках последовал за ней. Мне хотелось посмотреть на ее учеников. Эта девушка все сильнее привлекала мое внимание. Было в ней что-то артистическое с примесью эксцентричности и ненормальности, но вот что - я не мог пока уразуметь. На своем веку я насмотрелся на наркоманов. Здесь было нечто иное. Я встал так, чтобы видеть входную дверь; Аньес открыла ее, и в прихожую вошла чета очень пожилых людей - весьма достойного вида дама вся в черном с прижатым к груди свертком и господин со шляпой в руках, высматривающий, куда бы пристроить мокрый зонт. Аньес указала им на дверь слева; словно больные перед медицинским светилом, они церемонно раскланялись и вошли. Дверь за ними закрылась. Чьи-то неловкие пальцы за моей спиной по-прежнему бились над сонатой, рвали ее, как мертвую птицу, в клочья, а в обрамленном резьбой высоком зеркале нечетко отражался силуэт мужчины, наклонившегося вперед и словно колеблющегося на невидимом перепутье. Чуть было не испугавшись собственного отражения, я вернулся в столовую, где опорожнил целый стакан наливки.
"Любопытно!" - проговорил я вслух, чтобы развеять чары царившей вокруг тишины. Затем от нечего делать налил себе кофе, продолжая биться все над той же не дающей мне покоя проблемой: уйти или остаться? Я начинал понимать, что и то, и другое одинаково опасно. Если я уйду, Элен быстро догадается о причине моего ухода: это лучший способ возбудить ее подозрение. Если останусь, то поставлю себя в зависимость от нечаянной оплошности или неожиданного вопроса. А ведь сестры не собираются оставить меня в покое, конца расспросам не жди. Я их пленник, как точно выразилась Аньес. Мать, жена, лагерь и Бернар, а теперь вот Элен с Аньес - вечно темницы, вечно тюремщики. Куда бежать в этом ужасном городе с его незнакомыми улицами, немцами, полицией? Я вернулся в большую гостиную - кроме нее, было несколько других, поменьше и поуютней, с ширмами, расписанными химерами, и горками, набитыми безделушками. На некоем подобии эстрады стоял рояль - концертный "Плейель". Я еще раз, как вор, прислушался, затем поднял полированную крышку, в которой увидел свое гротескно искаженное отражение, не удержался, поставил ногу на левую педаль и заиграл. Боже, как плохо гнулись и слушались меня мои пальцы, но рояль издавал дружеские звуки, единодушно убеждавшие меня: "Останься!" Моя голова наполнилась образами; я импровизировал; мелодии рождались одна за другой; кровь быстрее побежала по венам; нет, я не конченый человек! Неблагодарный себялюбец! - сколько угодно. Мне это безразлично, лишь бы мне дали возможность творить. Но, к несчастью...
Боясь быть застигнутым за роялем, я захлопнул крышку и пошел побродить по квартире. Размерами, пустынностью и мрачностью она напоминала музей; налет угрюмости лежал на пыльных панелях и лепнине. С улицы не доносилось ни звука, беззвучен был дом и изнутри. Он словно затерялся в глубинах времени. Лишь изредка долетал голос Элен, отсчитывавшей такты: раз, два, три, четыре, - и жалкие, несмелые звуки рояля. Я зашел на кухню, за окном которой различил узкий двор, образованный промокшими стенами домов, затем небольшим коридорчиком вернулся в прихожую. Слева от меня находилась комната, куда вошли посетители Аньес. Я прислушался. Ни звука. Я легонько толкнул дверь и очутился еще в одной гостиной. Вероятно, прежде в квартире проживало несколько состоящих в родстве семей, объединившихся вокруг какого-нибудь богатого и деспотичного старца. Из комнаты слева доносились приглушенные голоса. Я напряг слух: кто-то плакал, в этом не было сомнения - я различил приглушенные носовым платком рыдания. В квартиру позвонили. Я неслышно бросился в большую гостиную и, оставаясь незаметным, стал наблюдать за происходящим в прихожей. Элен провожала до дверей свою ученицу - высокую девочку в очках с рулоном нот под мышкой - и встречала юношу лет пятнадцати, который, разговаривая с ней, краснел и не знал, куда девать руки. Я выжидал, пока наконец не услышал звуки рояля: это был этюд Черни*. Вспомнились слова Аньес: "У нас тут тихо!" Затем я вернулся на свой наблюдательный пост. Гудение голосов, на этот раз размеренное, прерываемое необъяснимыми паузами, продолжалось. Я перебрал, наверное, все возможные предположения, но так и не нашел удовлетворительного ответа на вопрос "Чем занимались эти трое?"
______________
* Карл Черни (1791 1857) - австрийский композитор.
- Бедняжка! - произнес пожилой господин.
- Ему там хорошо, - сказала Аньес.
- В следующий раз... - начала было старая дама в трауре, но конец фразы, произнесенный шепотом, утонул в слезах.
- Ну же, ну! - подбадривал ее старый господин голосом, выдававшим, насколько он потрясен тем отчаянием, в которое впала его спутница.
Услышав стук отодвигаемых стульев, я быстро ретировался. Дверь открылась, я вновь увидел двух стариков. Дама семенила, прижав к губам скатанный в комочек платок; господин, очень взволнованный, благодарил Аньес и долго пожимал ей руки. Провожая их, Аньес задержалась на лестничной клетке. Но нет, она не провожала, а скорее встречала кого-то, кого уже разглядела внизу лестницы... Я не ошибся - улыбаясь, протягивая руки, она сделала несколько шагов навстречу молодой женщине в сером плаще с поднятым воротником, пропустила ее вперед, и та сразу направилась к комнате Аньес. В глубине уснувших комнат то умолкал, то вновь - на сей раз грозно - звучал рояль. Никому не было до меня дела; Элен отбивала такт, а чем была занята Аньес?..
В малой гостиной я как можно ближе подкрался к двери ее комнаты. Говорила незнакомка - много и быстро. Я различил лишь несколько слов: "Марк... Марк... при переправе через Сомму... Красный Крест... Может быть, попал в плен... Марк..." Последовала долгая, очень долгая пауза, после чего заговорила Аньес своим хрипловатым, ломающимся голосом, затрагивавшим во мне уж не знаю какие струны. Время от времени она прерывала свою речь, словно для того, чтобы пронаблюдать за каким-то опытом или работой некоего механизма.
- Вот видите! - воскликнула она. - Я ничего не придумываю.
- Боже мой, - простонала незнакомка. - Марк... Марк...
Она плакала, как только что плакала старушка, а Аньес продолжала свой монолог, постепенно понижая голос, словно рассказывая ребенку сказку на ночь. Приложив ухо к стене, я напряг слух. В это время мой блуждающий взгляд наткнулся на сверток, валявшийся на диване и наполовину развернутый. Тот самый, что принесла старушка. Аньес оставила его тут, когда провожала посетителей. Вероятно, это было вознаграждение. Нечто необычное привлекло мое внимание. Из свертка что-то торчало. Какая-то лапка с тремя скрюченными коготками. Продолжая прислушиваться, я дотронулся до свертка. Он развернулся. Там была курица.
