- Нет, нет! - молила за стеной молодая женщина. - У меня не хватит смелости. Не хочу. Лучше в другой раз.
- Жаль, - ответила Аньес. - Сегодня утром я как раз в форме. Тогда до вторника?
- Да, до вторника. Уверяю вас, я всем довольна.
В полном замешательстве я прошел к себе.
Глава IV
Наша жизнь мало-помалу налаживалась. Поначалу я страшился скуки, выпадали, конечно, и такие минуты, когда я задыхался от одиночества и чувствовал себя заживо погребенным в этой квартире, до того мрачной, что с четырех дня приходилось включать свет. Но эти моменты были редки. Большую часть времени я проводил в слежке: я не чувствовал себя в безопасности. По правде сказать, я боялся не чего-то определенного. Пока я буду начеку, ничего со мной не стрясется. Никто в лагере не был в курсе наших планов; Бернар умер; следовательно, за мной не тянется никаких следов. Кроме того, я без труда убедил себя, что ничем не рискую, находясь в Лионе, где никогда прежде не бывал, где никто меня не знает и где я появляюсь на улице лишь изредка и всегда тайком. Сам того не желая, я реализовал свою давнюю мечту: сделаться никем. Я превратился в несуществующую личность, силой обстоятельств выброшенную на обочину потрясений, тревог, горя и надежд, которые сотрясали город вокруг меня. У меня была возможность наслаждаться чудесным покоем. Ничуть не бывало. Элен и Аньес неотступно преследовали меня. Это начиналось утром, за завтраком, - приходила Элен и громко говорила:
- Доброе утро, Бернар! Как спалось?
На что я очень естественно отвечал:
- Великолепно... Благодарю...
После чего она еще секунду прислушивалась, а затем молча подбегала ко мне и кидалась мне на шею с жаром школьницы.
- Мой дорогой, мой милый Бернар!
Я старательно отвечал на ее поцелуи - куда деваться? - кроме того, я не был бесчувствен к ее крепкому телу, исходившему от нее запаху женщины и любовным излияниям, которых был лишен столь продолжительное время. Но больше всего меня возбуждала сама атмосфера адюльтера, чего-то недозволенного, эти ни к чему не приводящие объятия, этот постоянный страх быть застигнутыми. Элен бросалась ко мне, а когда я начинал терять голову и давать волю рукам, отталкивала меня, прислушивалась и со слегка невменяемым взглядом, но самым невозмутимым тоном предлагала:
- Еще чашку кофе, Бернар?
- Благодарю, - отвечал я, - кофе восхитительный.
Я вновь притягивал ее к себе, и она с простодушным бесстыдством неопытной в любви девочки впивалась мне в губы. А спустя мгновение отстранялась, всматривалась в высокое с резьбой трюмо и поправляла волосы.
- Элен, - умолял я.
- Будьте умницей! - говорила она, как говорят с фокстерьерами.
Началось все это глупейшим образом. Несколько дней назад мне захотелось прогуляться по городу, и я попросил у нее ключ от квартиры. Она заколебалась, она вечно взвешивала все "за" и "против".
- Я бы с радостью, Бернар... Но мы в доме не одни, наши жильцы... Лучше, чтобы вы не попадались им на глаза.
- Почему?
- Они могут удивиться... Известно ведь, что мы живем вдвоем, понимаете? В нашем положении сплетни...
Я обиженно нахмурился и набычился.
- Погодите, Бернар, я кое-что придумала. По утрам, с девяти до одиннадцати, дом практически пуст, а вечером, часам к шести, когда все уже дома...
Я обнял ее за талию, как это сделал бы Бернар, и, скользнув губами по ее волосам, шепнул:
- Если спросят, ответите, что я ваш жених. Разве это такая уж неправда?
Она резко прильнула ко мне, сжала мое лицо руками с неловкостью и жадностью изголодавшегося человека, раздобывшего кусок хлеба. Сколько же лет этот миг грезился ей во сне и наяву? Мне показалось, она вот-вот потеряет сознание. Измученная, побледневшая, она опустилась на стул и, вцепившись в меня, проговорила:
- Она не должна знать... Бернар! Слышите?.. Потом... Я сама ей объясню...
С тех пор что ни утро мы вот так же молча, яростно и все так же не утоляя страсти приникали друг к другу на время в сумеречном свете столовой, напоминающем полумрак аквариума, едва тронутом рассветными лучами. Эти пьянящие и платонические объятия жгли меня. Элен прекрасно видела мое состояние и, думаю, была очень горда своей властью надо мной. Ее воображению девственницы, начитавшейся книг, жених, сообразно всем традициям, в буквальном смысле слова представлялся воздыхателем. И попытайся он получить более весомые доказательства любви, его поведение сочли бы неподобающим.
Я был уверен, что ее сестра давно обо всем догадалась, и это выводило меня из себя. Аньес появлялась в столовой после того, как оттуда уходила Элен и из-за закрытых дверей начинали доноситься нестройные звуки рояля.
- Хорошо ли спалось? Как отдохнули?
Она смотрела на меня своим ощупывающим взглядом, который как будто непрерывно следил в пространстве за видными только ему пылинками и парами. Пояс ее желтого выцветшего халата день ото дня был завязан все более небрежно. Под сорочкой с кружевами свободно подрагивали груди. Чтобы чем-то занять руки и мысли, я закуривал. Мне бы тут же встать и уйти, но я не мог двинуться с места. Только одно и сверлило мозг: а что если обнять ее...
- Возьмите еще, - мило советовала она, - вы что-то совсем не едите. Неужели любовь доводит вас до такого состояния?..
- Послушайте, Аньес...
- Не обижайтесь, Бернар: я вас дразню... Впрочем, "крестник", по определению, влюблен в свою "крестную". Иначе зачем было придумывать "крестных", не так ли?
- Уверяю вас...
- Ну что ж, вы не правы. Моя сестра заслуживает того, чтобы ее любили. Неужто вы окажетесь неблагодарным?
Я пожимал плечами, связанный ролью, которую играл, и полный постыдного влечения.
- Узнаете ее поближе - сами убедитесь в этом. У нее сплошные достоинства. Это поистине умнейшая женщина.
Она сделала ударение на последних словах, но настолько тонко, что было не понять, шутит она или говорит всерьез. Порой Аньес прислушивалась.
- Не бойтесь, - сказал я однажды, - она вас не слышит.
- Не очень полагайтесь на это, - тихо возразила она. - Ей ничего не стоит оставить ученика одного.
Ее слова подтвердились. Как-то утром, заинтригованный поведением старушки, только что появившейся в квартире с большой корзиной в руках, я направился к комнате Аньес и увидел Элен, прижавшуюся ухом к двери. Вдалеке, где-то позади меня раздавались нестройные звуки полонеза. Я едва успел скрыться в большой гостиной. С тех пор я постоянно был начеку и приучился, входя в комнату, незаметно окидывать краешком глаза затемненные части помещения - возле ширм, шкафов, ларей. Для большей безопасности я сжег у себя в комнате все свои документы, оставив только военный билет Бернара и письма, полученные им от Элен. Во все глаза наблюдая за происходящим, я в то же время ощущал, что сам являюсь предметом наблюдения; это, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание разбухших от влаги панелей - все держало меня в состоянии непроходящей тревоги. Я бесцельно кружил по квартире среди сувениров со Всемирной выставки, вышедших из моды безделушек и нескольких поколений напыщенных промышленников и государственных чиновников, глядевших на меня с портретов.
Я дышал таким осязаемым запахом Элен и неуловимым, обволакивающим запахом Аньес, что любовное томление, бывало, причиняло мне муки. Как хорошо было бы утолить его среди этих погруженных в печаль покоев, где медленно, словно цветочная пыльца, оседает пыль! Я, столько выстрадавший из-за женщин, не узнавал себя. Строил планы относительно своей будущей работы. Но напрасно. Время уходило на ожидание встречи с сестрами в столовой. Впрочем, веселого в этих встречах было мало. Сестры почти не общались друг с другом. Когда одна заговаривала со мной, другая вслушивалась в ее слова с таким напряженным вниманием, что мне становилось не по себе. Элен едва прикасалась к пище.
- Возьми пирога, - говорила ей Аньес.
- Спасибо, не хочется.
Элен питалась только хлебом, картошкой и вареньем, словно мясо, консервы, сыр, уставлявшие стол, были отравлены. Аппетит сестры, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы как-то разрядить обстановку, я рассказывал истории из лагерной жизни, случалось мне отвечать и на расспросы о моем прошлом, о детстве, и тогда я сидел как на угольях; приходилось выдумывать, а это всегда было мне в тягость. К счастью, Элен расспросами не увлекалась. Ей было достаточно знать, что я здесь, рядом с ней и завишу от нее. Аньес же доставляло удовольствие подолгу, с фамильярной бестактностью допытываться, что да как, и это страшно раздражало Элен. Было очевидно: ей не нравится, что сестра интересуется мной.
Как-то утром, когда мы только разомкнули объятия, Элен задала мне в лоб вопрос:
- Чем вы занимаетесь, когда я ухожу?
- Но, дорогая!.. Ничем. Болтаем о том о сем.
- Поклянись, что предупредишь меня, если она...
- Что она? Чего ты боишься?
- Ах! Я схожу с ума, Бернар! Она умеет...
