но они доехали на раритетном черном блестящем «жуке», вызывая неподдельный интерес у автолюбителей и прохожих.
– А мне нравится ваша машина, Антон Антонович, – выходя, у дверей музея, сказала Кассандра. – Экзотика. Модерн. Стиль. Просто класс – честное слово. Правда, Андрей?
– Полностью согласен, – кивнул детектив. – Ничем не хуже египетской колесницы. Только без четверки жеребцов, конечно.
– Остряки, – миролюбиво огрызнулся Долгополов.
Летом в музее особая благодать – минимум посетителей и долгожданная прохлада. Аромат полотен чувствуется особенно остро. И, как всегда, в этом безлюдье шаги и голоса отзываются эхом.
По мраморной лестнице они поднялись на второй этаж.
Кравцов, пожилой дядечка благородной наружности, усадил их рядком на диван, по-домашнему присел на край стола и спросил напрямую:
– Откуда такой интерес к нашей бронзовой незнакомке? Между собой, кстати, мы ее называем «Дамой с зонтиком» или «Строгой дамой». Как я помню, вы – детективы, а не искусствоведы. В чем она замешана? Что незаконное совершила? Или, постойте, – сообразил он, – она вас интересует в связи с тем нелепым событием, что произошло в парке?
– Нас интересует, кто ее автор, вот и все, – просто объяснил Крымов. – Ну и, возможно, кто ее прототип. Есть хотя бы предположения?
– Предположения есть. В середине девятнадцатого века из Санкт-Петербурга в Царев приехал молодой художник-академист Венедикт Смолянский, обладатель большой золотой медали, восходящая звезда. И уже заходящая, увы.
– Почему заходящая? – спросила Кассандра.
– Туберкулез, – развел руками Кравцов и встал со стола. – Печальная история. Неизлечимый по тем временам недуг.
– Так-так, – поглядев на своих спутников, пропел Антон Антонович Долгополов. – Очень интересно.
– Да-с, – встав у окна, продолжал Кравцов. – Он приехал лечиться в нашу знаменитую кумысолечебницу купца Постникова – она многих вытащила с того света. По крайней мере, продлила жизнь. К тому же у него здесь были корни – бабка-промышленница имела свой дом. Приехал он с двумя товарищами: художником Семеном Зарубиным и начинающим писателем и журналистом Генрихом Лапшиным-Трюггви.
Крымов и Кассандра оживленно переглянулись.
– Очень интересно, очень! – даже подался вперед Долгополов. – Продолжайте.
Кравцов обернулся.
– А что в этом такого интересного? Для вас, если не секрет?
– Пока что тайна, – хитро ответил старичок в костюме хаки.
– А у вас какая специализация? – спросил у пожилого гостя настойчивый искусствовед. – Вы особый расследователь по искусству?
– Я больше по демонологии. Моя специализация – белая и черная магия, – как ни в чем не бывало пооткровенничал старичок. – Белая – для своих, черная – для чужих. – И предупредил: – Ко мне в неприятели лучше не записываться. Пара наговоров, щепотка порошка – через минуту враг чихает и кашляет, а через полчаса – брык, и набок. Как таракан после дихлофоса.
– Остроумно, – кивнул Кравцов.
– Да, я такой, остроумный, – тоже кивнул Долгополов.
Андрей и Кассандра едва справлялись с улыбками. Но тема трех залетевших в Царев из Санкт-Петербурга молодых людей творческих профессий уже завладела ими.
– А женщины в этой истории были? – спросил Крымов. – Как правило, без них никуда. Шерше ля фам. Хотя бы одна?
– Представьте себе – да, – вновь присел на край стола хозяин кабинета. – Она была музой Венедикта Смолянского. У нас в архиве есть кое-какие письма, журналиста Лапшина-Трюггви в первую очередь, свидетельства врачей Постниковской лечебницы, одного полицмейстера в том числе. Но вам неделю их разбирать, а я расскажу в двух словах. Они были влюблены друг в друга еще в Петербурге, потом она исчезла, и, как я понимаю, неспроста. Обещала вылечить своего возлюбленного и принеслась к нему сюда, в Царев, с каким-то снадобьем. Достала его через третьи или даже десятые руки. Прямо-таки амброзию, – усмехнулся Кравцов. – И тут случилось невероятное. Якобы случилось. Об этом как раз и писал Лапшин-Трюггви. Художник Семен Зарубин, их общий друг, как оказалось, всю жизнь завидовавший таланту своего товарища Смолянского, сбежал с этим снадобьем. Прихватил и был таков. Исчез с горизонта. Канул в Лету.
– Вот это да-а, – протянул Крымов. – Как вам такой поступок, коллеги?
– Отвратительно, – честно призналась Кассандра.
– Подонок, – вынес строгий вердикт Антон Антонович. – А почему Лапшин-Трюггви, кстати?
– Его мать была полунемкой, полушведкой.
– Ясно. И что с ним было дальше? С Венедиктом?
– Болезнь Смолянского прогрессировала, и через какое-то время он умер. Дело в том, что последние несколько лет он провел в своем доме в Цареве.
– В бабушкином доме? – уточнил Крымов.
– Именно. К тому времени та уже упокоилась с миром. По легенде, когда художнику становилось лучше, он лепил в небольшой мастерской скульптуру «Незнакомки». Эта женщина ухаживала за ним, она же похоронила его. И отдала, как говорили старые искусствоведы, глиняный слепок на отливку из бронзы. Но документально это нигде не подтверждено, как и реальность этой женщины. Была – не была? Но если была, то сделала еще кое-что перед его смертью. Она не хотела расставаться с его сердцем.
– Как это? – спросил детектив.
– Якобы она сожгла его, поместила в сосуд и замуровала эту урну где-то в доме, то ли в стене, то ли где-то еще. Постойте. – Кравцов вновь сполз со стола и подошел к одному из стеллажей. – Вот она, энциклопедия Царева в трех томах; второй том, сейчас, дамы и господа, – искусствовед наконец-то сел с книгой за свой большой стол и стал листать объемный том. – Смолянский… Так-так… Судя по письмам… Местная легенда гласит… Ага… «Сердце художника и ключ покоятся под шпилем-флюгером с ласточкой…» Поди пойми, что это. Вот и фотография самого дома, посмотрите…
Трое посетителей спрыгнули с дивана и подбежали к столу, причем бодрый старичок, демонолог и маг, опередил всех.
– Вот старое фото, еще с флюгером, а это дом в нынешнем состоянии, аварийном, уже с выбитыми окнами и без ласточки… Администрация города дожидается, когда его наконец признают аварийным, без надежды на восстановление фондом, с которого снимается ярлычок «исторический памятник».
– Это на пересечении Льва Толстого и Алексеевской? – спросил Крымов. – Если идти в сторону площади?
– Именно так.
– Я знаю его.
– Да все его знают – Дом Смолянской. Уверен, его запустили до такого позорного и плачевного состояния исключительно ради того, чтобы поскорее снести и «разумно обустроить территорию», как говорится, «использовать землю по назначению», «дать прибыльному делу ход». Две кариатиды, уникальный фриз, архитрав, карниз – все по барабану. Конечно, эти архитектурные излишества здорово поизносились, но если их восстановить, а? Да, и шедевральная изразцовая старинная печь! Ой, какая печь! Правда, почти все изразцы пооблупились, но по образцу можно отлить новые. Местные керамисты сказали: сделаем. Куда там!
– А что стало с Лапшиным-Трюггви? – спросил Крымов.
– Он уехал в Петербург, а потом на родину матери, в Швецию, там ему досталось наследство; взял псевдоним и стал, кажется, писателем. Россию он бросил навсегда. Исчез из поля зрения. О Семене Зарубине история просто забыла. Такова судьба подлецов!
– Значит, все это правда? – шагая по мраморной лестнице вниз, говорил Крымов. – И трое друзей были, и Метелица. Только рассказ Йозефа Кале представил
