Но я вспомнила ее последние минуты. Я была рядом. Свонни умерла дома, ранним темным зимним утром. В тот день мы собирались перевезти ее в больницу, так рекомендовал, а затем и настаивал доктор. После тяжелого инсульта у нее парализовало левую сторону, заметно опустился уголок рта, она ушла в себя, тупо молчала и отказывалась двигаться. Она отвечала безразличием на усилия физиотерапевта, казалось, не замечала заботы окружающих, что должно было стать частью восстановительной терапии. Она не хотела заново учиться ходить и не делала попыток разрабатывать руку. По ночам она неподвижно лежала в постели, а днем не покидала инвалидную коляску. Тогда я часто приходила навестить ее, оставалась на выходные.
Примерно тогда доктор посоветовал положить Свонни в больницу. Одна из медсестер ушла, и было трудно найти ей замену. Свонни круглосуточно нуждалась в сиделке, кроме того, была необходима замена дневным и ночным сиделкам, когда те брали выходной.
Доктор сказал, что отдельная палата в частной лечебнице облегчит жизнь всем, в том числе и Свонни, которая отказывалась, чтобы ее относили в гостиную. В это время ее приходилось оставлять на долгие тоскливые часы одну в спальне.
Раздвоение личности прошло, власть Эдит Ропер исчезла. В то время я не знала, но теперь почти уверена, что первый удар случился у Свонни в тот день — или немного позже, — когда она ездила с Гордоном и Обри в Хэкни, где ей показали комнаты Роперов и рассказали о призраке на лестнице. Для нее это было слишком большим потрясением, слишком сильной нагрузкой для сердца и мозга.
После второго удара Эдит ушла, или, возможно, слилась с настоящей Свонни, кем бы та ни была. Она казалась очень испуганной, взгляд был полон ужаса и отчаяния. Когда она поднимала голову и пыталась сжать свои перекошенные губы, я замечала в ее глазах не прежнее спокойствие или недавнее отчаяние, а откровенный страх. С этим я ничего не могла сделать, ничем не могла помочь, ничего изменить.
Тем утром меня разбудила ночная сиделка и попросила подняться к Свонни. Говорить она могла, только редко это делала.
Ее губы шевелились, как будто она пыталась что-то сказать. Правой, здоровой рукой она теребила край простыни. Иногда Свонни дергала ее, мяла в пальцах. Сиделка шепнула мне, что это признак — «она отходит».
Я впервые видела умирающего человека. Мертвых я видела, но никогда не присутствовала, когда кто-то уходил из жизни. Я держала Свонни за здоровую руку, и она неожиданно крепко сжала мои пальцы. Я держала ее около часа, и ее пожатие становилось все слабее.
Дежурство Клэр, ночной сиделки, закончилось, но она не ушла, даже когда приехала дневная. Они обе молча сидели в комнате и ждали. Мы понимали, что Свонни умирает. Ее губы продолжали шевелиться, как будто она жевала, но их движение становилось все менее заметным. Рука, которую я держала, ослабла, и пальцы разжались. Тут она заговорила, и я услышала, как за моей спиной ахнула сиделка.
— Никто, — прошептала Свонни. — Никто.
И все. Имело ли это какой-нибудь смысл? Что значило «никто»? Никто не понимает, никто не знает, никто не сможет пойти со мной? Или она говорила о себе? Она — никто? Она как Мелхиседек,[37] без отца, без матери, без происхождения? Я этого никогда не узнаю. Больше она не сказала ни слова. Она захрипела, когда последний вздох вырвался из ее груди, рука обмякла, губы сомкнулись и застыли неподвижно. Свет померк в ее глазах.
Кэрол, дневная сиделка, подошла к Свонни и дотронулась до ее лба. Затем проверила пульс, покачала головой и закрыла ей глаза. Лицо Свонни вдруг помолодело, морщины на щеках и лбу разгладились. Позже Кэрол сказала, что так бывает всегда, они всегда молодеют.
Клэр и Кэрол сказали, что оставят меня с ней наедине, но я пробыла там совсем недолго. Я чувствовала, как тепло покидает Свонни, и мне не хотелось касаться холодного тела.
— Как ты думаешь, почему твоя мама так долго ждала? — спросила я. — Ей тогда было больше сорока, а Свонни — пятьдесят восемь.
— Что-то побудило ее к действию. Это обычно бывала ревность или обида. Или чье-то пренебрежение. Мне бы не хотелось говорить это — но что поделать? Это правда. Тот гей просто прошел мимо нее на улице и не поздоровался.
— Я всегда думала, что тот, кто прислал Свонни письмо, увидел ее фотографию в «Татлере».
— Для нее этого было бы достаточно. Свонни на фотографии выглядела счастливой, преуспевающей? Она была красива и хорошо одета?
Я кивнула. А затем он рассмеялся, и я засмеялась вместе с ним. Ничего смешного не было — но кто сказал, что мы смеемся, потому что нам весело?
Я спросила, не знает ли он, как его мама выяснила, что Свонни не дочь Асты. Он ответил, что, возможно, ей рассказала бабушка. Она должна была знать, потому что очень долго жила с Астой в одном доме. Аста не могла родить мертвого ребенка, выйти на улицу, найти живого на замену, принести его домой — или ей принесли бы, — чтобы Хансине не заметила хотя бы чего-то. В каком-то из дневников Аста упоминает, что они с Хансине много пережили вместе. Ясно, что у них были особые отношения, хотя не слишком теплые или дружеские.
— А зачем Хансине рассказала об этом?
— Для многих людей секреты обременительны, и когда они стареют, этот груз становится непосильным. Также, я думаю, мама и бабушка вряд ли когда-нибудь общались с твоей семьей. Бабушка считала, что дела твоей семьи не касаются моей матери, но она плохо знала свою дочь. Это могло всплыть в разговоре об усыновлении, когда бабушка рассказывала, что прежде это сделать было гораздо проще, чем сейчас. Нужно было просто найти нежеланного ребенка и забрать его, примерно так, как сделала миссис Вестербю, больше ничего не требовалось.
— Интересно, Аста старалась держаться подальше от твоей семьи по этой причине? В дневнике есть место, где она пишет, что не хочет приглашать Хансине на празднование золотой свадьбы. Я считала это снобизмом, но теперь не уверена.
— Все говорит о том, что усыновление в наши дни лучше. Лучше сделать это через суд, официально, как следует. Но мы не будем усыновлять детей?
— Нет, благодарю, — рассмеялась я.
Мы с Полом ходили на закрытый просмотр «Ропера». Пресса отсутствовала, были в основном члены Британской академии кино и телевидения и, кроме Кэри конечно, режиссер фильма Майлс Синклер, актер, игравший Ропера, и актриса, игравшая Флоренс Фишер.
Сначала мы с Кэри выпили в баре. Она выглядела довольной и красивой в костюме от Шанель и по секрету сказала, что купила его на январской распродаже, но все равно он стоил больше тысячи фунтов. Я поинтересовалась, довольна ли она результатами съемок.
— Очень довольна, просто в восторге. К тому же съемки превратились в настоящее расследование, в общем, ты знаешь, о чем я, Энн. Я думала, что в результате смогу раскрыть тайну, но не получилось.
— А чего ты ожидала через восемьдесят пять лет? — усмехнулся Пол.
— Не знаю, не знаю. Я иногда такая глупая. Наверно, надеялась, что всплывет правда.
Она протянула каждому из нас буклет со списком актеров и фотографией, на которой Клара Саламан в роли Лиззи стоит под газовым светильником. Список оказался очень длинным: семья Ронеров и Флоренс, любовники, полисмены, судья и адвокат, жених Флоренс, кэбмены, торговцы, носильщик с железнодорожной станции, сестра Ропера, ее муж. Я заинтересовалась, кто играл Эдит, и оказалось, что две близняшки. Это была вынужденная мера — закон ограничивал съемочное время для детей.
Мы прошли в кинозал, и фильм начался ровно в половине седьмого, но сначала на сцену поднялась Кэри и сказала, что рада представить двух джентльменов, которые сделали все возможное, чтобы этот просмотр состоялся, а именно — режиссера и сценариста. Она попросила их подняться, что они и сделали, немного смущенные. Майлс Синклер оказался огромным мужчиной с кустистой седой бородой. Он сидел рядом с Кэри, близко наклонившись к ней, и, когда погас свет, положил руку на спинку ее кресла. Интересно, не он ли оплачивал костюм от Шанель?
Что я могу сказать о «Ропере»?
Все было очень здорово, на редкость увлекательно. На самом деле захватывающе. Фильм не выглядел дешевкой. Он получился почти интеллектуальным, с чувством эпохи происходящих событий, без анахронизмов. Люди, которые читали дневники Асты, точно так же будут смотреть «Ропера». Не буду рассказывать о фильме. Мне было тяжеловато его смотреть. У меня сложилось собственное впечатление после прочитанного об Альфреде Ропере. Здесь же все происходило не на вилле «Девон», где жили герои событий. Актеры так же не были похожи на Роперов, как и дом не был домом Мэри Гайд на Наварино-роуд. Это несколько давило, и во время просмотра я постоянно ощущала дух Джека Потрошителя, который обязательно присутствовал во всех криминальных драмах, имевших место в Лондоне в конце прошлого века и в начале этого.
