Поначалу все так и покатились от смеха, а затем смолкли и уважительно посмотрели на специалиста — оценили его истерический юмор — и поняли: допекли мужика, пора завязывать. А навигатор обозвал всех волосанами и ушел с мостика.
…Вполне естественно, что на флоте существует профессиональный жаргон. Но есть у моряков и собственный юмор, фольклор, устное, так сказать, никем не записанное творчество. Оно все еще ждет своего исследования. Вот, к примеру, слово «волосан». Никто не знает, что обозначает оно, а оскорбительнее нет слова на флоте. А производное от него — «волос». Именно так, а не наоборот. И «волоса» бывают разные. Тропический, нечесаный, с того места, что пониже спины, «шерсть», отрез на валенки, суконный, шестигранный, неорганический, ошкеренный, неструганый — и, как говорили древние римляне, et cetera.
Разработана специальная шкала для обозначения подъемов трала, оценки уловов. Когда спрашивает сосед, сколько подняли, штурман может ему ответить, что тонны были: железные, деревянные, вологодские с гаком, хреновенькие, «колеса» или «велосипед» — производное от «ноль-ноль», тоннишка, следы, два ведра, на уху, на сковородку, две тарани, шередековская тонна… Есть такой в Мурманске славный капитан Шередека, есть и тонна его имени.
Но байки байками, а эхолоты наши по-прежнему барахлят. Узнал, что на БМРТ «Витебск» есть навигатор-наставник, связался с капитаном, прошу наставника к себе.
— Бутылку поставишь? — спрашивает меня Анатолий Иванович Кожевников.
— А где я тебе ее возьму?
— Где хочешь… Будет бутылка — будет наставник.
Я долго убеждал его, что на судне ни капли спиртного и сам я непьющий, вся Атлантика знает, и как будто убедил.
Мы условились встретиться с «Витебском», подошли к нему и спустили шлюпку. За наставником пошел Евсеев, второй штурман. Капитан «Витебска» до последнего надеялся на мой алкогольный презент, но когда наставника им вернули, а бутылки мастер не получил, то принялся вызывать меня по «Кораблю». Я стоял в рубке и слушал, как разоряется Кожевников в эфир.
— На «Рязани»! Позовите к трубке вашего капитана!
— Скажи, Григорьич, что я в ванне моюсь, — проговорил я вполголоса.
Старпом спокойным и подчеркнуто вежливым голосом сообщает Анатолию Ивановичу дислокацию своего капитана.
Кожевников рычит невразумительное и вдруг выпаливает в эфир:
— Передайте вашему капитану, чтоб ему мыло в задницу залезло!
Давясь от смеха, молодой штурман украдкой смотрит на меня. Остальные тактично отвернулись. Грустно качаю головой и ухожу в каюту.
В Мурманске мне рассказывали об Анатолии Ивановиче, про историю его аварии на БМРТ-411. Кожевников промышлял у острова Колгуев, в Баренцевом море. Узнал, что какой-то траулер здорово заловил, попросил у него пеленг, чтоб выйти на хорошую рыбу. Тот пеленг дал, и БМРТ-411 пошел к нему. Но удачливый траулер находился по другую сторону острова, и Кожевников пошел через… Колгуев. Их спасло то, что посадка пришлась на ровное песчаное место. Затопило двойное дно, разошлась от удара о грунт обшивка. Справедливости ради надо сказать, что через остров «пошагал» молоденький четвертый штурман, которого оставили одного на мостике. Но этим вину с капитана не спишешь…
Наладил нам наставник эхолоты, и тут пошла Большая Рыба. Рыба-то была маленькая, мойва, но было ее так много, что мы в четыре дня добрали до полного груза и побежали сдавать свою мойву на транспортный рефрижератор «Василий Суриков». Они пошли на промысел с Кубы, возили туда соленую треску из Мурманска, а теперь собирали мойву у промысловых судов.
Днем мне приснился забавный сон. Будто иду на «Рязани» с тралом через поле и вдруг вижу — впереди железнодорожный переезд. Кричу на рулевого, ругая Гайдука: «Что ж ты, Сергей, не предупредил меня?! Сейчас мы весь трал об рельсы оборвем!»
Менялись картинами с «Кивачом». Их помполит, Леонид Васильевич Буров, пообещал прислать нам фильмы «Белый клык», «Пес Барбос», «Ко мне, Мухтар!». Когда пришла шлюпка, нашему Викторычу передали аккуратно обвязанный картонный ящик, посылка, дескать, от коллеги. Отовсюду слышались шутки, намеки на потребную теперь закуску. Викторыч с великим тщанием развернул у себя в каюте коробку и обнаружил там… симпатичного щенка.
Теперь у нас две собаки. Большой Дик и маленький Джек. Есть еще и крохотная Чапа, но считать ее членом экипажа мы не хотим. У нее слишком привилегированное положение: она спит в одной койке с кокшей — судовой поварихой.
Незадолго до того дня я сняла вечером с полки книгу Шарля Сент-Бёва и прочитала его статью о романе Гюстава Флобера «Мадам Бовари». Задавшись целью раскрыть образ героини, Сент-Бёв подчеркивает, что «ей недостает одной добродетели: она совершенно не способна понять, что главным условием благополучного существования является умение переносить чувство скуки — это смутное ощущение своей обделенности, недоступности другой, лучшей жизни…»
Эти слова неожиданно поразили меня. Подумалось вдруг, что грош цена тем доводам, к которым я прибегала всегда для оправдания своей непримиримости. Сначала сражалась с Волковым, пытаясь отнять у него море, настоящее дело, к которому он был так привязан, и пришла к предательству, чтоб утвердить власть. Но шло время, и женская интуиция забила тревогу. Я ощутила, как замыкается в себе Стас, как проходит постепенно его безудержная влюбленность, бездумная преданность всему тому, что связано со мною. Нет, он оставался рядом, не роптал, не вздыхал завистливо, когда мы приходили с ним в гости к вернувшемуся с моря товарищу… Но я видела, что Стас, может быть и сам не желая этого, возводит вокруг души своей невидимую крепость, и за стенами ее для меня уже не было места.
Конечно, я вовсе не мадам Бовари, смешно искать тут аналогии, и мне скучать по-настоящему не приходилось, у меня было и есть собственное дело, но происходящее со Станиславом испугало меня. Уже не раз и не два приходило осознание своей неправоты в нашем споре с Игорем. Я не жалела о случившемся, с Волковым мне всегда было трудно, мучило ощущение своей вторичности, я ревновала его к морю, к этой немыслимой для семейного человека работе. Как поняла я позднее, дополнительное раздражение приносила и эта монолитность Игорева характера, всякое отсутствие инфантильности, слишком сильное и независимое мужское начало.
А может быть, оно имелось и во мне самой?
Конечно, в Решевском я нашла все то, что тщетно искала у Волкова. Стас нуждался в моей помощи, в его любви было нечто от сыновней привязанности, он искал опеки, а я радовалась этому и поощряла его слабости, развивала их, подсознательно делала ставку на заложенные в нем зачатки безволия. Ведь передо мной всегда был пример неудачного союза с Волковым, союза, который определила народная мудрость поговоркой о двух медведях в одной берлоге.
Но жизнь показала, что мои попытки подавить Решевского до конца, сделать своим дополнением натолкнулись на инстинктивное сопротивление его натуры. Сопротивление это было пассивным. Решевский не Волков… Он продолжал идти рядом со мною и не совершил ни одной попытки взбунтоваться. Стас сделал проще: он изобрел шапку-невидимку и все чаще прибегал к ее помощи. Я знаю, что он находится здесь, поблизости, могу коснуться его рукой, но его и нет здесь одновременно.
На последнем курсе филфака я увлеклась семиотикой, увидела некий фаталический смысл в науке о знаковых системах, принципах, выдвинутых впервые Чарлзом Пирсом. Его утверждение о том, что значение идеи состоит в ее практических последствиях, показалось мне весьма знаменательным для нашего рационального времени. Институтские наставники всерьез поговаривали об аспирантуре, но я предпочла стать женой рыбака, сеющей между его приходами с океана «разумное, доброе, вечное».
Только не вышло из меня ни достойной хранительницы домашнего очага, ни специалиста в области синтактики, семантики и прагматики, увы… Так, школьная учительница невысокого ординара и несостоявшаяся Пенелопа двадцатого века. Посредственная личность.
Но конспекты работ американского логика, основателя философии прагматизма, собственные размышления по поводу его идей зачем-то хранила всю жизнь. Зачем? Как напоминание о несостоявшейся линии жизни, наверное…
Если применить к сложившейся у нас со Стасом ситуации учение о знаках Чарлза Пирса, то это был как раз такой, предусмотренный американским философом случай. По Пирсу, «знак есть нечто А, обозначающее некоторый факт или объект В, для некоторой интерпретирующей мысли С…». Пирс считает, что при коммуникации эмоций знак-изображение и объект могут совпасть. Когда объект реально не существует, сама форма изображения является объектом.
Стас Решевский существовал реально и не существовал вовсе. Он исчез как объект коммуникации моих чувств к нему и продолжал существовать как форма изображения.
