— Расскажите, — потребовала Ева, примерно представляющая уже, как проистекало дело.
Однако не хотелось лишать Качалкину удовольствия насладить подругу занятной повестью от самого начала и до убойного конца.
— Значит, так, — начал та, со вкусом смакуя детали подставы, — хожу-брожу себе, на рисуночки наши немчурские поглядываю, а сама ближе к лестнице держусь: там, думаю, он ходит, если к матроне захочет или же от неё к себе возвращается. А нет всё да нету. Ну, думаю, труба, не хочет он с Евкой моей сбиваться, или же сама судьба его от нас с нею отворачивает, не пускает, чтоб нормально на вещь мужика заговорить. А уж «послеобеда» давно, дело к четырём близится. Я у Дюрыра нашего любимого пасусь, сливки снимаю, и так и эдак обсмотрю, будто интересуюсь, но вроде как тоже между делом. Тут смотрю, идёт вдруг, подымается к себе. И когда ж я его, думаю, пропустила?
— И? — в нетерпении дёрнула её за рукав Ева Александровна. — И чего?
— И того! — победно завершала повесть Качалкина. — Стала навстречу ему спускаться, типа к туалету, на первый «плоский». А он идёт себе, на меня даже не глядит, ноль любого интереса. Ладно, думаю, морда негодяйская, счас я тебе устрою камень, ножницы, бумагу!
— Какую бумагу? — не поняла Ева. — И почему камень с ножницами, при чём здесь они?
— Не знаю я, Евк, — отмахнулась та, — сынуль мой так говорит, а чего-почему, не в курсе. И не перебивай меня, сейчас самое основное скажу, про главное.
— Извините, Качалкина, продолжайте, прошу вас, — поправилась Ева.
— Так вот… Короче, поравнялась с ним и ногу себе вроде как свёртываю набок от неравновесия, оскальзываюсь от своей же неловкости. И валюсь на ступеньки, боком валюсь, чтоб мягче досталось на корпус. Он поначалу отшарахнулся от внезапности, но тут же подскочил, руку подаёт, глазами беспокоится, и вижу, не понарошку. Не убились, интересуется, не задели себе чего важного? Я оборачиваюсь, руку его принимаю, подымаюсь кое-как. А только сама уже успела пóд нос себе мазнуть вот этим вот, — она ткнула пальцем в красное на платке, — земляничная прокрутка на песке, я её загодя в карман приспособила, на ватке была у меня, в облаточке.
Качалкина уже заканчивала переодеваться. Встала, осмотрела себя в зеркале со всех сторон и, судя по всему, увиденным осталась довольна.
— Говорю просительно так, чтобы жалко стало ему: Евгений, говорю, Романыч, батюшка, платочка не найдётся случáем, юшку эту вон подтереть? И про «под нос» свой вроде как глазами намекаю, киваю, сочувствие от него на себя же привлекаю. Конечно-конечно, говорит, о чём речь? Вытягивает из-за пазухи, протягивает, чистенький весь, ароматный, под крахмалом, наверно, под домашним. Ну, я, не будь дура, беру от него и сразу же тру, где намазала протиркой, сильно тру, чтоб гуще вышло. И говорю, спасибо вам, что спасли меня, пожилую, верну, мол, сразу ж, как постираю. А он руками загораживается, головой мотает туда-сюда, говорит, ни-ни-ни, даже и не думайте, уважаемая, просто бросьте и забудьте, мне его совершенно не надо, лишь бы у вас, говорит, нормально заросло и течь остановилась. Спешил. Вокруг-то народищу — тьма несусветная, как каждый день теперь на Венигсе этом, будь он проклят, сама ж в курсе.
— Спасибо вам, дорогая моя, — поблагодарила Ева, убирая платок в сумку, — теперь я ваша должница.
Та довольно зарделась:
— Давай, Ев, шуруй. Он мужчина, я смотрю, уважительный и лицом приятный, хоть и неженатый. Может, и выйдет у тебя разок-другой в историйку его втянуть. Больше — сомневаюсь, не того калибра любовь меж вами получится, даже если ведьма твоя и надымит в него по самые уши.
Улыбнулась и Ева:
— Она, кстати, просила передать, что мальчик ваш подворовывает, который внук. Говорит, через меня заодно и про вас глянула, почуяла необходимость такую. Сказала, чтобы вы присматривали за ним, а ещё лучше, если бы проверку сделали: оставили бы на виду кошелёк, например, а потом сверились с содержимым.
Они уже достигли своих залов, после чего Ивáнова направилась к себе, не задерживаясь и не дожидаясь реакции подруги на свои слова. Это было единственное, чем она могла реально отблагодарить Качалкину за сделанный той подарок, ведущий, возможно, к разгадке всего этого отвратительного ребуса. А мальчика вполне можно ещё спасти. Сына же и невестку определённо ждала участь нехорошая и уже никем не отменимая, какие бы силы ни включились в налаживание отношений внутри изначально недобрых и несердечных дел.
В этот день Лев Арсеньевич заехал в семь, как и договаривались, и пока они добирались до его кривого переулка, Ева вкратце передала историю фиктивного падения Качалкиной.
— Что ж… — обрадованно отреагировал искусствовед, — в таком случае сегодня же глянем и главного злодея? Только сперва поедим, а уж потом… смотрим?
На этот раз он полностью игнорировал вариант кормёжки от ближайшего «Му-му», не поленившись заказать суши с доставкой на дом, которые, впрочем, везли к ним около двух часов. Почему-то ему казалось, что эту еду Ева раньше не пробовала, и потому возникло желание побаловать её чем-то необычным. А ещё ужасно захотелось порадовать, всё равно чем, угодить любым способом, насладить её глаз и желудок какой-нибудь симпатичной ерундой, которая, попав в зону маленьких удовольствий, делает обычно человека лёгким и приятным. Заказал ещё салат из водорослей и всяких острых приправ, чтобы сразу же распять ведьмин язык и далее уже смотреть, как смешно та станет охать, нагнетая себе ладошкой в рот воздуха, как округлятся её глаза от непривычно резкого удара по слизистой и как жалостно запросит она глазами, руками, голосом чего-нибудь спасительного, чтобы немедленно смыть всё это безобразие, которое он ей устроил. Он же будет лишь улыбаться ей навстречу, потешаясь по-доброму над милым ужасом в её небесноподобных васильках.
Они сели в гостиной, устроившись за стеклянной барной стойкой.
— А у тебя чисто, — отметила она, проведя пальцем по принтованной столешнице, — ни одной крошки. Сам протираешь?
— Сам, но каждый раз не уверен, что тряпка не окажется вонючей, — хмыкнул Лев Арсеньевич.
Съехав с высокого стула, она дохромала до мойки, выудила оттуда тряпку, как следует прополоскала её, хорошенько отжала и, вернувшись к столу, заново протёрла стеклянную поверхность.
— Больше не будет вонять, — сообщила гостья и, помогая себе палкой, вновь забралась на высокий стул.
Когда он водрузил на стол кузнецовское блюдо с затейливо выложенными самолично ассорти из суши и роллов, она довольно буднично осведомилась:
— Свежие?
— Сейчас обижусь, — предупредил он её, вываливая на тарелку водорослевый салат от отечественного производителя. — А что, уже травилась?
— Да нет, — улыбнулась она, ловко вытянув палочками сушку с угрём и авокадо, — не успела. Просто наблюдала, как готовят. Мимо местного кафе нашего как-то шла, так по случайности в окно заглянула, у нас там, в Товарном. Называется «Панцирь сакуры». Так один там, из ближайших мигрантов, филе тощего окуня в тазу полоскал, размораживал. А другой краситель туда же подмешивал и с руки на вкус пробовал. А цвет с обрезком натуральной форели сравнивал, чтобы сошёлся по насыщенности. Ну, я их посмотрела, на скорую руку, через стекло. Первый говорит, хреновая, брат, с этого фарэлка получится, жиру не хватит нутряного. А второй, таджик, кажется, или узбек, отвечает, что, мол, не страшно, брат, надо после поверху топлёным пальмовым экстрактом пройтись и резко постудить. Тогда он залачится и блеск даст, нипошто от фарэлки не отличить. А в рис, сказал, надо бы для большей слипкости картофельного крахмалу покласть, если своего не хватит. У каких, говорит, своего хватает, тот нам купить не позволят, тот уже пропаренный и сильно больше хозяина по карману бьёт.
— А ты что же, на фарси говоришь? — отсмеявшись, поинтересовался Лёва. — Как же ты их понимала?
— Мне, бывает, даже не нужно язык разбирать, — ничуть не смутилась она, — для меня достаточно войти. Остальное — пойму, само пройдёт через оконце в затылке и явится готовеньким, прямо в мозжечок. И кстати, у них не фарси, а таджикский, на кириллическом алфавите. А фарси, чтоб вам известно было, уважаемый доцент, использует арабицу. И общались они, вообще-то, по-русски.
Они ели и смеялись, и вновь цепляли палочками эту так похожую на японскую выдумку местных самоделкиных. Лёва даже забыл выставить привычной айловки, а когда спохватился, было просто не нужно. Им и так было хорошо, без любого добавочного подогрева. Казалось, те дела, что вынудили их встретиться и сидеть теперь за общим обеденным столом под уютным абажуром выделки Семёна Агапкина, цепляя палочками суши и время от времени подбадривая друг друга взрывами милого смеха, куда-то отошли, закончились, усохли. Все эти темницкие, коробьянкины, всесвятские и иже с ними качалкины с кобзиками безвозвратно отдалились, канув в вакуум чёрной мусорной дыры в далёком предмкадовском Товарном. Госкомиссия по реституции, взмахнув начальственным крылом, сорвалась с сучковатой ветки и, прощально сделав мандатом, также унеслась в свою германскую отдалённость, ближе к саксонским замкам, в места непривычные, дрезденские — наводить мосты меж дурными берегами этих двух так изначально непохожих одна на другую рек. А заодно и прочее — убийства, пожары, подлоги, подмены, все эти фейки, фуфелы и фальшаки, комиссии, обмены, добивки и возвраты — всё это, включая куплю-продажу и наоборот, вдруг сделалось не важным, не главным, не стойким, покрытым вялой и тусклой вуалью, существующей вне ясного фокуса при неполном свете.
