Он разомкнул кисти рук, выпустив Евины ладони на волю. Затем поднялся и, сделав несколько шагов, с ходу бухнулся на любимый ар-нуво. Тот жалобно скрипнул и просел под хозяйским весом.
— Дальше смотри… — Приняв удобное положение, Алабин продолжил: — Повторителей любых, как и самостоятельных художников от разных школ, учеников, копиистов, рисовальщиков, там всегда было пруд пруди. Более того, скажу тебе, что повторяли они — кто для выработки мастерства, а кто так, для подгонки себя под великого, — всё и вся, включая не только сами работы, а и заготовки под них, наброски, эскизы и так далее. И осуществляли такое в самых разных вариантах, ища способ если не сделаться одним из прославленных, то хотя бы как-то заработать на их славе. Люди ведь не изменились, Ев, если так уж взять, об этом вся наша с тобой, и не только наша, история просто криком кричит. И всегда, во все времена были те, кто созидает и кто примазывается, используя труд созидающего.
— Ты хочешь сказа-а-ать… — в недоумении протянула Ева Александровна.
— Именно это и хочу, и ты права, как всегда, ведьмушка наша ненаглядная… Хочу сказать, что, возможно, Темницкий, сообразив, что к чему, стал бить прицельно. Для начала сошелся с Коробьянкиной, что сделать было совершенно нетрудно, учитывая, что та — двойная мать-одиночка и категорически не красавица. Затем она с его же подлой подачи выносит Шагала: думаю, для пробы пера. А уж потом он вынудил её подменить и рисунки, поскольку, как он предполагал, уже имелось чем. В той самой кинохронике, которую ты сейчас просмотрела, они там именно этим и занимались, он и этот чёртов Себастьян: подгоняли из рисованного наличия то, что сгодилось бы под рисунки от Венигса, попав в собрание наилучшим образом с учётом манеры, давности работы, сюжета, рисовальной школы и всего прочего. И набрали, как мы теперь знаем, двенадцать штук. И никто на всём белом свете не скажет, что это новодел. Как не сумеет доказать, что фуфло. Потому что это ни то и ни другое, а всего лишь настоящие старые рисунки, которые могли бы быть, но по какой-то причине не стали известными. И потому легли в архив истории, ничего, по сути, не стоя. — Он вздохнул и выдал предположительный вердикт: — Полагаю, Женя дал ему за всё про всё, оптом, так сказать, тысяч так десять евро, не больше. И то с учётом взаимного молчания до конца дней любого из обоих. Хотя, с другой стороны, я всё же не окончательно уверен, что Себастьян полностью в курсе его затеи, если брать в глобальном смысле. Иначе Романычу встало бы на порядок круче. Скорей всего, Женя просто втёр ему, что мечтает иметь коллекцию у себя над камином в духе таких-то мастеров. И вывалил снимки. Но Себастьян же вполне мог просто подсобить ему оформить интерьер, привычно отрабатывая оплаченное пожелание клиента. На самом деле для нас не важно, Евушка, какова тут роль Себастьяна. В любом случае он тут глубоко вторичен.
— А потом? — Она подняла на него глаза, уже и так хорошо зная ответ на этот необязательный вопрос.
— Ну а потом сама знаешь, — пояснил Алабин то, что она и предполагала. — Рисунки эти подписывает мой несчастный реставратор, названиями абсолютно придуманными, но близкими по стилистике к тем, что в собрании. Он же копирует Шагала, которого ты в своё время засекла как фуфлового. А ближе к последним годам заболевает вдруг Ираида Коробьянкина, узнав сначала о своей ужасной болезни из записки неизвестного доброжелателя, а уж потом сверившись с врачебным диагнозом.
— Это я ей записку тогда под дверь сунула, — призналась Ева, — она меня на работу принимала по своей тогдашней должности, мне её так жалко стало, просто невозможно. Но тогда же я и не увидела почему-то, что убийство раньше саркомы случится. Наверно, это из-за того, что Темницкий в то время ещё не возник в её жизни, совсем.
— И на старуху бывает… — хмыкнул Алабин, — не всегда же удаётся остаться девственно безупречной, когда-то же следует и оплошать, правда? Это хорошо, что ты меня о недогляде своём известила, а то я всё дёргаюсь чего-то, дёргаюсь… жду, понимаешь, с твоей материнской стороны любой поганки в свой несовершенный адрес.
— И после того как твой художник выполняет заказ, Темницкий, получается, нанимает отморозка Гудилина, и тот сжигает мастерскую вместе со свидетелем — реставратором? — подхватила слова Лёвы Ивáнова, продолжая пребывать в задумчивости.
— Правильно… — согласился Лев Арсеньевич, — именно так и не иначе. А ещё по прошествии времени Ираида умоляет Темницкого отыграть всё назад, считая свою болезнь не случайной, потому что теперь уже она рассматривает её исключительно как следствие совершённой ею подлости. Он же, убедившись, что ни уговорить её, ни сломать ему уже не удастся, видит в ней реальную для себя опасность. И потому обещает ей исправить то, что они сообща натворили.
— И, шантажируя Гудилина, решает сделать того двойным убийцей, — закончила его мысль Ева.
— Решает… — неопределённо мотнул головой Алабин. — Мужик сказал — отморозок сделал. И все довольны.
— Ну, допустим, всё так и есть, — задумчиво произнесла Ева, — хотя в том, что именно так всё обстоит, мы с тобой уже не сомневаемся. Но в таком случае как Темницкий намеревается распорядиться этими работами — и когда? Они же узнаваемы, они — от великих, если он, конечно, планирует их пристраивать как оригиналы.
— Ну, если дело не всплывёт в обозримом будущем, то есть я хочу сказать, если подлог останется нераскрытым, то он попытается распорядиться этим имуществом, не откладывая в долгий ящик. Если же выяснится, что двенадцать апостолов — не апостолы, иуды, то поднимется шум, грянет международный скандал, который, скорее всего, ничем не закончится по причинам, нам с тобой теперь уже окончательно понятным. Но главного он добьётся: собрание к тому времени наверняка уже сменит страну пребывания, учитывая пожелания одинокого Путника. И это уже перестанет быть проблемой, к которой он мог примыкать с любого бока.
— Иными словами, выходит, что к немцам уйдёт подмена, а ты и все мы взамен получаем наш военный авангард, чистенький, умытый, сохранённый немцами в девственной неприкосновенности?
— М-да… — невесело протянул Алабин, — это напоминает цугцванг: когда любой шахматный ход — дерьмо, по-любому только ухудшает позицию на доске.
— А тебе не кажется, — внезапно озадачила его Ева, — что именно с этой целью он и втянул тебя в эту госкомиссию, зная, что ты, будучи известным исследователем и ценителем авангарда, неизменным сторонником идеи обмена, как никто сумеешь убедить членов этой комиссии в ценности, в уникальности русского искусства начала двадцатого века?
— Хм, даже и не знаю теперь, что сказа-а-ать… — раздумчиво протянул Алабин, — очень даже может быть. Мы же теперь с тобой знаем, что мозги у этого человека намного проницательней и извращённей, чем у многих и многих, даже сведённых одновременно в одно и то же собрание, и даже не обязательно Венигса. Вот только… — Внезапно он шмыгнул носом и остановил взгляд на абажуре.
— Что? — вздёрнулась Ева.
— Я вдруг подумал, что, может, он и меня рассчитывает втянуть? Он же знает, что мой клиентский список — один из самых широких. А ещё наверняка в курсе, что там есть… — он снова шмыгнул носом и машинально кинул взгляд слева направо, опасливо панорамируя пространство, — что имеются там разные и всякие персонажи, включая… не слишком, что ли… — Он чуть замялся, но завершил-таки фразу: — О, нашел! — не вполне легитимных. И они… Да я и сам так, вообще-то, думаю… Они-то и могли бы позволить себе подобного рода приобретение, прикупив хоть у чёрта, хоть у дьявола, а хоть бы у самого Иоанна Крестителя, лишь бы вложение того стоило. Олигархат, мать их в дышло! И уж они-то его по-любому похоронят до лучших времён, не хуже бабушки нашей. Эти уже сейчас, знаешь ли, думают далеко вперёд, готовятся, так сказать, к пришествию на престол правнуков и правнучек.
— И ты что, знаешь таких на деле?
— Ну да, — не стал отпираться Алабин, — так уж сложилось, что на них в нашем деле слишком много держится, и кабы не они, то арт-рынок в значительной степени просел бы. Вон недавно, может, слышать довелось, Леночку Баскер арестовали, умницу, чудную из чудесных, придумавшую радио-изотопный способ определения фальшаков. А взяли, можно сказать, с поличным. Задвинула, понимаешь, на пару ещё с одним хитрованом фуфел под видом Бориса Григорьева одному питерскому человечку с вполне себе доброй репутацией. И так — повсеместно.
— Но это же гадко. — Ева Александровна покачала головой. — Это же просто нельзя, ни по какому. Как же совесть?
— Совесть? — переспросил Лёва. — А что совесть? Совесть, видно, сказала Леночке: иди, мол, действуй, а я пока посплю. А вообще нельзя, — согласился он, — ты права, разумеется, да я и по себе знаю, что лучше и не пробовать, засосёт. Но с другой стороны, без таких людей, как Лена Баскер, я же сам, как посредник от искусства, останусь без работы. Боюсь, просто не сумею тебя прокормить.
