Голос немного дрожал, но это не помешало ей ответить на его поцелуй с благодарностью и страстью, как он того ждал. Она уже знала, что отзовётся именно так, если придётся ответить. Не знала лишь когда. Как не ведала и большего, поскольку это было уже про неё — про них, про всё это ненормальное и удивительное, что произошло и продолжало длиться сейчас в спальне с высокими полукруглыми окнами, всякий день глядящими на пеший Арбат, на его людскую толкотню, на ночную замершую пустошь, взрываемую вдруг стенаниями припозднившегося гитариста… на привычно видимый из окна кусок арбатской мостовой с её бронзовыми воротами, через которые, чуть согнувшись от ветра, проходит вечный Булат, странник и поэт…
Кружилась голова. Тело подрагивало, целиком. Биения начинались у щиколоток и разносились кровотоком дальше, захватывая по пути всё живое, что могло слышать, осязать и отзываться в ней. Они медленно поднимались по телу, переходя в чувствительные, на удивление приятные судороги, каких она раньше не испытывала. Было чуть боязно, но было и прекрасно. Так, как не могло, не должно было быть. Оказывается, и в ней, хромой колдунье из Товарного, было то, чего она не ждала, от чего шарахалась, невольно защищая себя, чтобы не думать об этом, чтобы, упредив любую боль, избавить плоть от страданий, чтобы жить неслышно, спать покойно, чтобы обойти пустые муки, обогнуть любое живое, едва оно станет притягательным для глаз и милым для сердца… Чтобы миновать любую мысленную картинку, если только та начнёт оживать, зовя к себе и тревожа внутренность неровными болезненными толчками.
Потом они заснули рядом, тесно обнявшись, «ложечка в ложечку», как наутро пошутил Лёва, разбудивший её поцелуем в плечо.
— Так почему ты сирота? — это было первое, что он спросил, после того как она ответила на его поцелуй, приникнув к нему всем телом. — Заметь, я не спрашиваю, отчего случилось так, что ты до зрелых лет в девушках проходила. Эту славную версию я, пожалуй, как-нибудь доварю сам. Но почему осталась одна, тут мне, боюсь, придётся просить помощи.
— Хочешь знать?
Он кивнул, вполне серьёзно.
— Вообще-то, я к тебе не за этим пришла, а по делу, ты ещё не забыл? — не сдавалась она.
Он захохотал, притянул её к себе:
— Я любуюсь тобой, слышишь, просто любуюсь, и всё!
Чёрт побери, ему снова стало так, как было вчера, когда он поцеловал её в первый раз: удивительно покойно, свободно, уютно и до непривычности надёжно.
— Если тебе не трудно, любуйся, пожалуйста, с другой стороны, — отшутилась Ева, — с этой стороны я невыигрышно хромая.
Так они, перебрасываясь милыми репликами, нежничали ещё с полчаса, после чего она всё же, набравшись духа, рассказала ему, вкратце. Не затем, чтобы удивить, — чтобы просто знал, с кем сблизился. Остальное пусть решает для себя сам, путаясь в предположениях, веря, не веря или же прокручивая для себя любой другой вариант.
— М-да… дело-то непростое, как я погляжу… — только и смог выговорить Алабин.
На том и закончили, не сговариваясь, чтобы больше в ту воду не возвращаться. В противном случае, если прикинуть как следует, сосредоточившись на деталях, получалось, что ведьмой Ивáнова была не только по зрелости лет, но и ещё раньше — считая от молнии, упавшей с небес, убившей её мать, сделавшей калекой саму её и при этом наделившей чёрт знает каким странным даром. Вместе с тем надо было что-то решать, каким бы замечательным событием ни обновилось общее дело.
Он отвёз смотрительницу ко входу и стал размышлять относительно дальнейших действий. Получалось, однако, плохо, мешали мысли о Еве, о том, что произошло между ними этой ночью. Подумал ещё, может, ну его к чертям собачьим, Темницкого этого со всем его криминалом. Наверняка к тому же за ним стоит кто-то из больших и голодных людей или, может даже, какой-нибудь отвратный прокурорский чин, работающий под прикрытием неотменимо большого урода. Ну как, скажите на милость, этот умственный недомерок, который, скорее всего, с расстояния больше десяти метров не отличит Георгия Георгиевича Ряжского от Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина, смог так тонко и в деталях разработать настолько изощрённое преступление, так изысканно продумать мелочи, попутно влюбив в себя мать двоих детей, склонив её к участию чёрт знает в чём, и при этом ни разу не сшибиться и не насбоить, нигде. Так шло бы и дальше, кабы любимая ведьма не напоролась по случайности на это дело. И потом. Рисунки эти, вместе с Шагалом, наверняка уже запрятаны так, что найти их не выйдет, как ни старайся, даже если Женькá и удастся на что-то расколоть при отсутствии добросердечной исповеди. Прокурор-подельник, тот скорее предпочтёт убрать фигуранта, нежели отдать и грамм, и сантиметр, известно откуда и куда… И вновь всё будет так, как бывает в нашем многострадальном отечестве: кто-то сядет, а кто-то — посадит, чтобы в другой раз безошибочно настраивал мозг на нужный регистр.
Он просидел в машине с полчаса, но так ни к чему и не пришёл. Всё рассыпáлось. Быстрые версии, навалившиеся отовсюду, так же живо и отпадали, толком не успев оформиться в голове. Прочие кое-как оформлялись, но за бестолковостью основных причинно-следственных связей в итоге тоже рушились, не принося утешения и не давая Лёве расслабить мышцы спины. В итоге, так ничего и не решив, он запарковал свой «мерс» и через служебный вход вошёл в здание музея. Там он поднялся на второй «плоский» этаж и, нигде по пути не задерживаясь, прошёл в третий зал.
Ева сидела на вверенном ей стуле, обозревая порученную территорию. Несмотря на раннее время, народу было достаточно, людской поток, стремившийся узреть Венигса, всё ещё не спадал, интерес к экспозиции был по-прежнему велик. Она сидела, смиренно сложив руки на коленях и наблюдая за посетителями. Такое уж дело у исполнительного смотрителя — бдеть. Рядом, прислонённая к спинке стула, покоилась палка, упершись набалдашником в пол. Заметив его, она сделала попытку подняться, подхватила палку.
— Не вставай, — шепнул он, — я просто пришёл сказать, что не знаю, как поступить. Я вконец запутался, Ев: и так — плохо, и этак — ни в какую. У меня такое ощущение, что вообще всё напрасно и всё впустую.
— Дай мне руку, — попросила она.
Он протянул. Она взяла, обжала ладонями, вслушалась, всмотрелась во что-то своё. Разжала кисти.
— Мы сделаем так, Лёвушка…
Послушав, он согласился. Затем ушёл, теперь уже спеша. Нужно было успеть осуществить два важных дела, и для этого у них было всего два дня.
Очередной номер «Коммерсанта», вышедший на другой день после того, как искусствовед Лев Алабин сделал неожиданно громкое заявление, взорвал художественную общественность. Небывалый резонанс, однако, вызван был не только в кругах, причастных к делам искусства. В тот же час развёрнутая на страницах прессы дискуссия привлекла немалый интерес широкой читательской аудитории. Интервью Льва Алабина перепечатали практически все основные издания, теле— и радиопрограммы наперебой давали невероятную новость в том или ином виде, комментаторы неустанно обсуждали событие в СМИ, споря до хрипоты, соответствуют ли действительности заявленные известным учёным сведения или же это очередная подстава «кровавого режима», ловко изобретшего способ в очередной раз отвлечь народ от растущей инфляции и никак не растущего ВВП на душу населения. Ну и как водится, переключить электорат с темы недавнего ещё олимпийского воровства, а также нынешних крымско-украинско-турецких ужасов, а заодно экономических санкций, приведших к заметному падению уровня жизни граждан РФ, на хищение предметов искусства представителями псевдолиберальных кругов оппозиции по заданию натовских ястребов, действующих под нажимом реакционных кругов США.
Однако всё это было уже потом, ближе к вечеру в день выхода газеты. До этого скандал разве что медленно набирал силу, вовлекая в новость сторонников и противников дикой по сути своей версии именитого Алабина. Желтобрюхие безмолвствовали, будто всем им разом накачали в рот ядовито-крашеной жидкости. Однако через пару-другую часов опомнились и они, и тут же включили весь имеющийся в их распоряжении паскудный ресурс.
Вероятно, подобный отклик не стал бы столь могучим, если бы слова эти произнёс кто-то из персон проходных или же каких-то заурядных шавок от поп-культуры, подвизавшихся в деле привычно гнусном, но доходном. Однако на этот раз всё обстояло иначе. Соображения свои высказал не кто иной, как Лев Алабин, серьёзнейший искусствовед, профессионал высокой пробы, исследователь русского авангарда, автор ряда известных работ, доцент истфака МГУ и, наконец, официальный эксперт «Сотбис».
Въезд в подземный гараж на Кривоарбатском караулили начиная с обеда. Они стояли жёлтой стеной, живой и неотступной шеренгой, соревнуясь за выигрышные места, чтобы удобней было перекрыть алабинский «мерседес» телом, камерой и взятой наперевес штангой для микрофона. Однако с засадой той Лев Арсеньевич столкнулся лишь глубоко во второй половине дня, ближе к тёмному времени суток, после того, как, дважды счастливый, он забрал Еву из музея и, по обыкновению, повёз к себе. И на любую засаду ему уже было наплевать, поскольку что хотел, то и сделал — тут, там и ещё в одном месте.
