— Охрану нужно установить сегодня же вечером, — сказал Валландер.
— Как приеду, сразу поговорю с Мартинссоном. Мы что-нибудь придумаем.
— Полицейскую машину надо поставить прямо на дороге. Пусть видят, что дом под охраной.
Сведберг отвез Валландера в Шернсунд и собрался назад в Истад.
— Мне нужно всего несколько дней, — сказал Валландер. — Вы пока продолжайте разыскивать меня. Но ты позванивай сюда.
— Что сказать Мартинссону?
— Насчет того, чтобы взять дом моего отца под охрану, ты додумался сам, — сказал Валландер. — Убеждай их любыми способами.
— Ты по-прежнему не хочешь, чтобы я говорил Мартинссону?
— Ты знаешь, где я, и этого достаточно.
Сведберг уехал. Валландер пошел на кухню, поджарил себе яичницу. Через два часа вернулись машины с лошадьми.
— Ну как? Она победила? — спросил Валландер, когда Стен Виден вошел на кухню.
— Победила, — ответил тот. — Но с трудом.
Петерс и Нурен сидели в патрульной машине, пили кофе.
Настроение у обоих было препаршивое. Сведберг приказал им охранять дом, где жил отец Валландера. А дежурства, когда машина стоит на месте, тянутся бесконечно. Так и будут торчать тут, пока не явится смена. Но до тех пор еще долго. Сейчас только четверть двенадцатого. Вечерние сумерки.
— Как по-твоему, что стряслось с Валландером? — спросил Петерс.
— Не знаю, — ответил Нурен. — Сколько раз повторять: не знаю.
— Никак не могу отделаться от этих мыслей. Сижу вот и думаю: может, он алкоголик?
— С чего ты взял?
— Помнишь, мы как-то раз задержали его за вождение в нетрезвом виде?
— Ну, это еще не алкоголизм.
— Конечно, но все-таки.
Оба опять замолчали. Нурен вышел из машины отлить.
Тут-то он и заметил отблеск огня. Сперва было решил, что это отсвет автомобильных фар. Но потом разглядел облако дыма.
— Горит! — крикнул он Петерсу.
Петерс вышел из машины.
— Может, пожар в лесу? — предположил Нурен.
Горело в рощице за ближайшими полями. Но сам очаг прятался в неровностях рельефа.
— Надо съездить поглядеть, — сказал Петерс.
— Сведберг не велел отлучаться ни под каким видом, — заметил Нурен. — Что бы ни произошло.
— Да это займет всего минут десять, — сказал Петерс. — В случае пожара мы обязаны принимать меры.
— Сперва позвони и затребуй у Сведберга подкрепление.
— Десять минут, — сказал Петерс. — Чего ты боишься-то?
— Я не боюсь. Но приказ есть приказ.
И все-таки Петерс настоял на своем. Они сели в машину и по грунтовой дороге направились к огню. Как выяснилось, горела старая бочка из-под бензина. Кто-то набил ее бумагой и пластиком, поэтому огонь полыхал очень ярко. Но когда Петерс и Нурен подъехали, пламя уже почти погасло.
— Нашли время жечь мусор, чудно, ей-богу. — Петерс огляделся по сторонам.
Никого. Пусто.
— Едем обратно, — сказал Нурен.
Минут через двадцать они опять были на посту. Все как будто бы спокойно. Свет погашен. Дочь и отец Валландера спят.
Несколько часов спустя приехала смена, сам Сведберг.
— Все спокойно, — сказал Петерс.
О вылазке к горящей бочке он словом не обмолвился.
Сведберг, сидя в машине, дремал. Мало-помалу рассвело, наступило утро.
В восемь он слегка забеспокоился: из дома никто не выходил, а ведь отец Валландера вставал всегда очень рано.
В половине девятого Сведберг встревожился не на шутку: что-то здесь не так. Вышел из машины, пересек двор, поднялся на крыльцо и тронул дверь.
Не заперто. Сведберг позвонил и стал ждать. Никто не отзывался. Он вошел в темную переднюю, прислушался. Мертвая тишина. Потом ему почудилось, будто что-то скребется. Вроде как мышь грызет стенку. Он пошел на звук и очутился перед закрытой дверью. Постучал и, услышав в ответ сдавленный вопль, распахнул дверь. На кровати лежал отец Валландера. Связанный, рот заклеен черным пластырем.
На миг Сведберг остолбенел. Затем осторожно отклеил пластырь, развязал веревки и после этого обыскал весь дом. Комната, где, как он предполагал, спала Линда, была пуста. Кроме отца Валландера, в доме не нашлось никого.
— Когда это случилось? — спросил он.
— Вчера вечером, — ответил отец Валландера. — В самом начале двенадцатого.
— Сколько их было?
— Один.
— Один?
— Один человек. Но с оружием.
Сведберг выпрямился. Голова была совершенно пустая.
Потом он прошел к телефону и позвонил Валландеру.
Кисловатый запах зимних яблок.
Вот первое, что она почувствовала, когда очнулась. Но после, когда открыла в темноте глаза, было лишь одиночество и страх. Она лежала на каменном полу, и пахло только влажной землей. Ни звука кругом, хотя страх до предела обострил все ее ощущения. Она осторожно тронула рукой шершавый пол. Не цемент, а камень. Значит, она где-то в подвале. В эстерленском доме у деда, откуда ее силой уволокли, такой пол был в картофельном погребе.
Когда чувства насытились скудными впечатлениями, накатили дурнота и нарастающая головная боль. Она не могла сказать, давно ли находится в этой тьме и безмолвии, ведь часы остались на тумбочке возле кровати. И все же она догадывалась, что с тех пор, как ее разбудили и уволокли прочь, прошло много часов.
Руки были свободны, а вот щиколотки скованы цепью: пальцы нащупали висячий замок. Линда похолодела — она в кандалах! Мелькнула мысль: людей обычно связывают веревками. Веревки мягче, податливее. Цепи приводили на память далекое прошлое, рабство и стародавние процессы против еретиков.
Но самым неприятным в эти минуты, когда к ней вернулось сознание, была одежда. Она сразу поняла: одежда чужая. Совсем чужая — по крою, по краскам, которых она не видела, но как бы чувствовала кончиками пальцев, и по запаху какого-то едкого стирального средства. Кто-то снял с нее ночную рубашку и одел — с головы до ног, от нижнего белья до чулок и туфель. От этого Линде стало совсем плохо. Дурнота резко усилилась, она обхватила голову руками и покачивалась вперед-назад. Все это сон, думала она, кошмарный сон. Но это была реальность, и она даже могла вспомнить, что именно произошло.
Она спала и видела сон, хоть и забыла какой. Проснулась оттого, что ей внезапно зажали нос и рот полотенцем. Сильный, резкий запах — и ей показалось, будто она куда-то проваливается. Тусклый отсвет лампы возле кухонной двери озарял ее комнату. Она видела перед собой незнакомого мужчину. Его лицо было совсем близко, когда он наклонился над ней. Теперь, при мысли о нем, ей вспомнился крепкий запах бритвенного лосьона, хотя он был небрит. Он не сказал ни слова. В комнате было сумрачно, но она видела его глаза и успела подумать, что никогда их не забудет. Потом все исчезло до тех пор, пока она не очнулась на голом каменном полу.
Конечно, она понимала, почему все так случилось. Человек, который наклонялся над ней и усыпил ее, наверняка тот самый, он выслеживает ее отца, а отец в свою очередь выслеживает его. Глаза, которые она видела, были глазами Коноваленко, как она их себе представляла. Этот человек убил Виктора Мабашу, уже застрелил одного полицейского и намеревался убить второго, ее отца. Коноваленко проник к ней в комнату, одел ее и заковал в цепи.
Когда над головой открылся люк, Линда совершенно растерялась. Позднее она решила, что он наверняка стоял наверху и прислушивался. Свет, упавший в отверстие, был очень ярок — вероятно, Коноваленко и рассчитывал ослепить ее. Она увидела, как вниз опустилась лестница, потом появились коричневые башмаки, потом штанины. И наконец то самое лицо, те самые глаза, что смотрели на нее, когда она погружалась в беспамятство. Она отвернулась от слепящего света, страх вновь оцепенил все ее существо. Но все-таки она успела заметить, что погреб просторнее, чем ей казалось. Впотьмах стены и потолок были совсем рядом. Возможно, этот погреб занимает все пространство под домом.
Мужчина стоял, заслоняя спиной свет из люка. В одной руке у него был фонарь. В другой — какой-то металлический предмет, который она разглядела не сразу.
Только немного погодя сообразила, что это ножницы.
И тогда она закричала. Пронзительно, протяжно. Ведь он, наверно, спустился сюда, чтобы убить ее, и сделает это ножницами. Она схватилась за цепи и принялась дергать их, будто могла разорвать железные звенья и освободиться. Все это время он светил на нее фонарем, а сам был лишь темным силуэтом на фоне яркого света за спиной.
Он вдруг повернул фонарь к себе. Приставил к подбородку, так что лицо его превратилось в безжизненный череп. Линда замолчала. Крик словно бы только усилил страх. И одновременно ею овладела странная усталость. Слишком поздно, сопротивляться бессмысленно.
Неожиданно череп заговорил.
— Зря кричишь, — сказал Коноваленко. — Никто тебя не услышит. Вдобавок ты рискуешь разозлить меня. А тогда тебе не поздоровится. Так что лучше молчи.
