Иветта помнила, что испытывала смешанные чувства, когда германские войска все ближе и ближе подступали к Парижу. В воздухе витало волнение, по Парижу маршировало так много людей в военной форме, на улицах пересказывали истории о героических подвигах. Для них с Франсуазой это было похоже на предвкушение Рождества. Столько предчувствий и надежд, но еще, так как их мамы были бедны, в глубине души появлялся страх, потому что девочки привыкли к тому, что их ожидания часто не оправдывались.
Приготовления к войне уже начались, и старики рассказывали истории о молодых мужчинах и их семьях, погибших во время Первой мировой войны. Люди поспешно вступали в брак, не соблюдая церемоний и традиций. Юные девушки, которые раньше были образцом добродетели, теперь страстно целовались с молодыми людьми прямо на улицах у всех на виду. Бары, ночные клубы и рестораны были переполнены. По воскресеньям в церковь нельзя было протолпиться. Люди подолгу оставались на улицах, возможно, только для того, чтобы поговорить о войне или посплетничать, но для двух девочек-подростков такая атмосфера казалась почти праздничной.
Иногда Иветта с Франсуазой ходили на вокзал и смотрели, как солдаты уезжают на войну. Они были слишком молоды, чтобы до конца понять чувства и слезы влюбленных, обнимавшихся перед разлукой, но в то же время выросли уже настолько, что сами хотели пережить эту пьянящую трагедию. Они тоже махали платочками и бросали цветы. Они даже надеялись, что война не закончится, прежде чем они повзрослеют настолько, чтобы завести кого-нибудь, с кем можно целоваться на прощанье.
Но, несмотря на оживление, охватившее Париж, в апреле и мае в сердца людей начали вкрадываться тревога и предчувствие беды, которые все усиливались. Учителя в школе ходили мрачнее тучи и уже не горели желанием показывать на карте продвижение германских войск через Голландию и Бельгию.
Затем в конце мая весь Париж ошеломило известие о поражении французской и английской армий под городом Дюнкерком. Звонили церковные колокола, и люди страстно молились о том, чтобы их родственники и друзья оказались среди тех, кто уцелел.
И когда все еще переживали это несчастье, в город вошли немцы. Десятого июня французское правительство покинуло столицу, потому что город было невозможно удержать. Хотя большинство горожан радовалось, что их любимый город избежал разрушений, осады и уличных боев, они все равно были потрясены и напуганы, увидев, как передовые полки германских войск входят в город.
Иветта и Франсуаза выбежали на улицу, чтобы посмотреть, как германская конная артиллерия проходит через Триумфальную арку, и сразу поняли всю серьезность происшедшего, когда увидели холодные, суровые лица солдат под касками и длинную вереницу запряженных лошадьми орудий. За несколько часов Париж был полностью оккупирован, и хотя Франция не сдавалась до двадцать второго июня, для Иветты началом войны стал день, когда германские войска вступили в город. Она испытала первый приступ страха, и у нее появилось предчувствие, что теперь ее жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Гораздо позже она поняла, что этот день был последним днем ее детства.
— Я словно увидела все это своими глазами, — прошептала Фифи, прижавшись щекой к плечу Иветты. Было темно, и она не могла видеть лица француженки. — Но что было дальше? Нацисты сразу пришли за тобой и твоей мамой?
— Нет, но все жили в страхе, и евреи и все остальные. Тех, кого заставали на улицах после комендантского часа, расстреливали. Немцы заходили в магазины и требовали лучшие товары, часто отказываясь за них платить. Они могли запретить хозяину торговать, разбить окна и часто конфисковывали имущество. Даже косо брошенного взгляда было достаточно, чтобы тебя избили. Мама говорила, что нам нельзя выходить из дому, разве только чтобы купить продукты. Но с каждым днем еду было все труднее достать, иногда ради буханки хлеба приходилось пройти полгорода, и повсюду были германские солдаты. Мы изо всех сил старались не попадаться им на глаза, так как они могли изъявить желание взглянуть на наши документы. Мама иногда выходила из дому, чтобы проведать знакомых. Думаю, они говорили о том, как тяжело приходилось евреям в Польше, Германии и Голландии. Но она ничего мне не рассказывала, только повторяла, что должна отправить меня в безопасное место. Когда Франсуаза уехала, я очень завидовала ей, — призналась Иветта. — У нее была тетя где-то на юге, ей было куда уехать. Я очень скучала по ней. Затем, несколько недель спустя, мама сказала, что я тоже должна уехать.
Фифи услышала, как голос Иветты дрогнул, и погладила ее по щеке, чтобы ободрить.
— Знаешь, наша квартира до сих пор стоит у меня перед глазами. Мамино лицо… Я вижу все так ясно, словно это случилось вчера, а не двадцать три года назад, — вздохнула Иветта. — Но быть может, это только потому, что отъезд оказался для меня полной неожиданностью.
Она закрыла глаза, вспоминая последние часы, проведенные в парижской квартире перед отъездом, и увидела себя, поднимающуюся по лестнице, запыхавшуюся, так как шел дождь и всю дорогу от школы до дома пришлось бежать.
Лестница была каменная, с узорчатыми, тронутыми ржавчиной коваными перилами, она закручивалась спиралью в самом центре здания. Свет попадал сюда только из небольшого люка на четвертом этаже и из входной двери, когда та была открыта.
Летом все запахи из квартир, а их тут было по четыре на каждом этаже, не выветривались, а стелились по дому густым теплым туманом, остро пахнущим чесноком, сыром, пряной зеленью, хозяйственным мылом и иногда — канализацией. Заправляла здесь всем мадам Шеви, вдова, жившая на первом этаже, в самой просторной квартире дома, так как она приходилась родственницей домовладельцу и взимала с жильцов квартирную плату.
Жильцы все время менялись, что объяснялось придирчивостью мадам Шеви, но Иветта с мамой жили здесь на самом верхнем этаже, сколько Иветта себя помнила. Мама приветливо улыбалась этой мегере с первого этажа. Она каждую неделю мыла лестницу и приводила в порядок ванны на всех этажах, время от времени бесплатно шила для мадам юбку или блузку, только чтобы быть уверенной в том, что их не выселят. Иветту сотни раз предупреждали, что нельзя нагло или грубо вести себя с мадам Шеви, потому что дешевое жилье в Париже найти очень трудно.
В тот самый день, когда Иветта зашла в квартиру, мама собирала вещи. Она подняла голову и посмотрела на дочь.
— У меня для тебя хорошая новость, — сказала мама.
Мама была очень миниатюрной, даже в четырнадцать лет Иветта была уже немного выше ее. Однажды Франсуаза заметила, что мама Иветты похожа на увядший цветок, хотя до этого Иветта как-то не придавала этому значения. Раньше мама была ослепительной красавицей с волосами цвета воронова крыла и глазами лани. Иветта всегда с восхищением смотрела на ее фотографию, стоявшую на столике. Теперь стройные плечи мамы сгорбились из-за постоянного сидения за швейной машинкой, а волосы стали скорее серыми, чем черными. Даже глаза, кажется, выцвели, их словно затянуло белесой пленкой, как на горячем шоколаде, который остыл. Ей было тридцать пять лет, и Иветте она казалась чуть ли не старухой, а кожа лица, хоть и без морщин, имела желтоватый оттенок.
— Мы куда-то едем?! — радостно воскликнула Иветта, потому что на столе кроме одежды увидела дорожную парусиновую сумку.
— Только ты, милая, — сказала мама. — Я нашла для тебя безопасное место, пока не уйдут немцы.
— Но я не могу никуда поехать без тебя, — ответила Иветта. Радость от поездки исчезла без следа. — Почему ты не можешь поехать вместе со мной?
— Потому что без меня ты будешь в большей безопасности. Кроме того, у нас недостаточно денег.
Мама редко говорила таким непреклонным тоном, и Иветта знала, что спорить с ней бесполезно.
— А куда я поеду? — спросила она.
— В один провинциальный городок. Там будет много еды и свежего воздуха, тебе там понравится. И я приеду к тебе, как только смогу.
— Когда мне нужно уезжать? — спросила Иветта.
— Через пару часов, — ответила мама. — Мы с тобой пойдем к рынку, и там тебя заберут. Я не хочу, чтобы мадам Шеви знала, что ты куда-то едешь. Я ей не доверяю.
Иветта замолчала, и Фифи поняла, что она тихо плачет.
— Это был последний раз, когда ты видела маму?
— Да, — сказала Иветта хриплым от волнения голосом. — Но думаю, что я сердцем чувствовала, что никогда больше не увижу ее и нашу квартиру, потому что я запомнила все до мельчайших подробностей, пока ела бутерброд с сыром и пила молоко. Все это до сих пор стоит у меня перед глазами: деревянный пол, который мама вскрыла лаком, коврик, сшитый мамой из лоскутков, и ее старая швейная машинка. Мы жили в одной большой комнате. Кровать была отгорожена занавеской, а стол был огромным, ведь мама кроила на нем одежду. У окна стояло что-то вроде посудного шкафчика, сверху на нем лежала большая диванная подушка, и он казался широким подоконником. В солнечные дни я лежала на нем словно кошка. Я любила смотреть на людей, которые спешили по улице, далеко внизу, а за крышами виднелся купол Сакре Кер.[26] Наверное, наша квартира была очень бедной, но я никогда об этом не думала.
