— Здесь где-то, — сказал Толик. — Да, здесь, здесь, тормози, командир! — И, не подумав расплатиться, Толик открыл свою дверцу. — Через час, — сказал он таксисту.
Мы с Джоном тоже вышли, а такси, буксуя и ломая лед в лужах, развернулось и исчезло в густеющем сумраке.
— Ну, заехали, — сказал Джон, хлюпая носом. — Без тебя, Толь, мы уж не выберемся…
— Это точно, — Толик нажал кнопку звонка на столбе ворот, — вы без меня теперь — дети малые…
В воротах приоткрылась небольшая дверца.
— Это мы приехали, — сказал Толик в темноту. Дверца распахнулась, мы по очереди прошли в нее, гуськом по тропинке меж невысоких сугробов прошли через двор и зашли в дом. В доме пахло стиркой.
— А ты все хорошеешь, — сказал Толик кому-то.
— Раздевайся, Толичка, проходи и своих тоже давай… Проходи… — зобатая женщина направила меня к вешалке и передернулась всем своим слегка грушевидным телом. — Погода поганая, зимы все нет… Ботинки, ботинки снимай…
Нас с Джоном провели в большую комнату и оставили одних. Джон сел в маленькое неудобное кресло, закинул ногу на ногу.
— Покурить хочешь? — спросил он.
— У меня есть, — сказал я.
— Таких нет, — Джон достал из кармана мятую папиросу и любовно ее разгладил. Он чиркнул спичкой, прикурил, и по комнате начал распространяться знакомый приторнокисловатый запах.
— Я такие не курю, — сказал я и, зная ответ, спросил: — Где взял?
— Места знать надо, — Джон с видимым удовольствием затянулся. — Ты сядь лучше, не торчи, не раздражай.
Я сел на покрытый бархатным покрывалом диванчик. Из соседней комнаты доносился голос Толика: весело, с прибаутками, он говорил кому-то, что все будет хорошо. Напротив меня, у стены под картиной, стоял ряд трехлитровых банок. В банках бродила какая-то мутная жижа, и надетые на горловины банок резиновые перчатки шевелились и вздрагивали как живые.
Я смотрел на шевелящиеся перчатки и думал, что зря начал ершиться: не те люди, не клиенты автосервиса, которых окучивал я, а из разряда тех, кто окучивает других, меня — в том числе. У меня было два пути: дергаться — уже почти что полностью заглотив крючок — и получить свое, или грузить. Глядя на перчатки, я думал, что, погрузив все, что полагается, я все равно получу свое, поразмышлял об этом «своем», подумал о том, как незаметно выскочить из дома, и тут в комнату вошел плечистый, морщинистый человек, в белой рубашке, пегий, причесанный на пробор в ниточку. Он подошел ко мне, и я встал.
— Садись, садись, — сказал пегий, глядя мне в ноги, — что дергаешься, как неродной?
— А он вежливый, — хихикнул Джон.
— Ну, что? — пегий поднял на меня водянистые глаза. — Пеночку снимать приехали, да?
— Что?
— С наступающим, говорю. На чужом-то оно легче, конечно, в рай-то въезжать…
— Что-то не пойму, — начал я, но дверь вновь открылась, и в комнату почти что вприпрыжку влетел Толик, весь прямо-таки светящийся, радостный, подскочил к пегому, потрепал его по плечу, крутанулся, оказался возле меня.
— Дело есть, — сказал Толик. — Мы как договаривались? Погрузить, сгрузить, да? Так тебе грузить не надо. Вот он, — Толик кивнул на человека в белой рубашке, — укажет тебе машину, ты на ней подъедешь к одному месту, подождешь, а потом с ним же — сюда. И все! Поняли?
Я поежился.
— Мы договаривались грузить. Только грузить…
Джон засмеялся, пегий покачал головой.
— Что ты все: «грузить, грузить»! Ты ж мне должен. Должок надо заплатить, верно, а? Ты не бойся, в накладе не останешься…
— Я не боюсь, — сказал я и сглотнул слюну, — только мы договаривались грузить…
Толик взял меня за плечо.
— Ты что дурочку валяешь? — спросил он тихо. — Ты меня за кого держишь?
— Мы договаривались грузить цветочки, — сказал я, снимая с плеча его руку, легкую, мягкую, теплую, будто наполненную каким-то газом.
— Ладно, — кивнул Толик, — если ты такой упорный, будешь грузить, обгрузишься…
Он сделал полшага назад и в сторону, оглянулся на дверь, за которой скрылся пегий. Джон, погасив свой вонючий чинарик, встал, с веселым кряканьем потянулся. У меня мелькнула мысль, что я отстоял хоть бы часть своей независимости, и тут Толик коротко, почти без замаха ударил меня в поддых. Дыханья он сбить не сумел, и я рванулся к нему, чтобы схватить за короткую шею, но Джон уже держал меня сзади, держал крепко, со знанием дела, а я лягался, и Толик бил меня и бил, и голова моя моталась.
Все это происходило в полнейшем молчании, и мне даже казалось, что происходило это не со мной: я почти не чувствовал боли, от удара до удара мой взгляд успевал выхватить то одну, то другую деталь, зафиксироваться на ней, открыть в ней что-нибудь этакое необычное. Такая моя своеобразная наблюдательность достигла пика — я прочитал заголовок на брошенной на диван старой газете, — после чего упал на колени, опустился на четвереньки: каблук потрескавшегося, в высолах, сапога встал мне на пальцы, я отдернул руку, ощутил последний удар и потерял сознание.
Очнулся я лежа на правом боку, лицом к стене, укрытый одеялом. Стена была холодной, и от нее веяло сыростью. Я попробовал пошевелиться: болело все тело от макушки до пальцев ног. Все-таки я повернулся на спину и обнаружил, что нахожусь в большой, ярко освещенной, с высокими потолками комнате. Моя кровать была не единственной: кровати стояли рядами, и на каждой под таким же, как мое, серым с черными полосами одеялом кто-то лежал.
Прямо напротив того ряда, который заканчивался моей кроватью, была крепкая, из широких досок сколоченная дверь. Когда я посмотрел на нее, дверь открылась, и в комнату вошел парень с тоненькими усиками, в белом халате, из-под которого виднелась милицейская рубашка.
— Добрейшее вам утрецо! — сказал мне парень, щелкнул выключателем, и в комнате загрохотал марш.
— Подъем! — заорал парень, направляясь ко мне. — Подъем! — повторил он, сдергивая с меня одеяло.
Люди на кроватях зашевелились, закашляли. Я лежал в чем мать родила, под его ничего не выражающим взглядом, и у меня не было даже сил прикрыться.
— Давай, — сказал парень, подсовывая одну руку мне под голову, сажая меня на кровати, а другой сбрасывая мои ноги на кафельный пол, — давай, новичок! Утро, утро начинается с вопросов, здравствуй, здравствуй, необъятная страна! — пропел он и поставил меня на ноги. — Вперед!
— Фамилия? — спросил склонившийся над бумагами старший лейтенант.
Я назвал. Старший лейтенант был отделен от меня довольно высоким барьерчиком. Я стоял, держась обеими руками за барьерчик.
— Имя-отчество? Год рождения? Адрес?
Я назвал. Старший лейтенант посмотрел на меня, что-то соображая. Я попытался поджать одну ногу и чуть было не упал.
— Где это такая улица? — спросил старший лейтенант и соболезнующе улыбнулся.
Я объяснил, и улыбка исчезла с его лица.
— Скворцов! — позвал он. Откуда-то из-за моей спины возник парень 2 белом халате, ни слова не говоря, взял меня в охапку, оттащил в камеру Прямо против барьерчика, швырнул мне одеяло и запер.
Дверь у камеры была из толстых прутьев. Я сидел на жестком лежаке, накрывшись одеялом, и наблюдал процедуру выдворения из вытрезвителя: от барьерчика человек голым проходил в дверь слева, потом появлялся уже в одежде из двери справа и попадал к сержанту-горе с алюминиевой миской в руках. Сержант-гора критически осматривал каждого подошедшего, опускал в миску пальцы.
— Валидольчику! — говорил он, вкладывая таблетки в покорно раскрываемые рты, и прощался:
— До скорого!
Я сидел, словно оцепенев. Дико болела голова, кожа лица была натянута как барабан, дышать было трудно, во рту был вкус перегара. Мысли ворочались медленно, но это не мешало мне расправляться с Джоном и Толиком: я избивал, избивал их с хладнокровной жестокостью. Они пытались откупиться, совали деньги, но я не смягчался и избивал.
Потом я, не обращая внимания на холод, лег на спину, закрыл глаза и подумал: какая же это глупость с их стороны — накачать меня водкой и выбросить. Неужели они думают, что я их, если захочу, не достану?
Потом я собрался в комок и заснул.
Разбудил меня тот же Скворцов: он вытащил меня из камеры и вновь поставил у барьерчика.
— Деньги у тебя есть где взять? — спросил старший лейтенант.
— В сумке, в паспорте, — начал я.
— Нет у тебя ни сумки, ни паспорта, — сказал старший лейтенант.
Добрый Скворцов оставил на мне одеяло: его засаленным краем я вытер потный лоб.
— Шапка есть из выдры, продам…
— Нет у тебя шапки, — старший лейтенант откинулся на спинку стула, пару раз качнулся, — ничего у тебя нет, кроме везенья, понял?
— Понял, — сказал я, не совсем понимая, о каком веленье идет речь.
— Домой, небось, хочешь?
