Так могло продолжаться до бесконечности — до тех пор, пока не кончится пиво, — но я вдруг понял, что Джон о чем-то меня спрашивает.
— Чего-чего? — переспросил я.
— Я говорю — деньги у тебя есть?
— Деньги? Еще хочешь? Я лично — пас…
— Я не про такие, — он погладил чисто выбритый подбородок, — я — про большие.
— Про большие?
Он кивнул. Я пожал плечами.
— А сколько надо?
— Надо-то много. Отдачу гарантирую, мое слово. И процент будет. Не пожалеешь: двести процентов…
Я помолчал:
— Рублей четыреста есть…
— Это не очень…
— Чего — «не очень»? Много или мало?
— Много, — он вертел стакан и улыбался теперь уже стакану.
— Больше нет…
— Больше не накопил? Не захотел? Или не дали?
— Уж сколько есть… Да я и не работаю уже там. Все. Уволился.
— Уволился? Ну ты даешь! Значит, решил подняться с золотого дна? И свободен сейчас?
— Как сказать, — проговорил я, пытаясь понять, к чему он клонит. — Мать в больнице…
Джон допил остатки пива, облизнулся, со стуком поставил стакан на стол.
— Парень нужен. Понимаешь, нужен хороший парень, а если с деньгами, даже такими, как твои, то очень нужен, — сказал он серьезно.
— Зачем?
Он заулыбался вновь:
— За цветочками съездить. Туда и обратно, Со мной и еще с одним. Быстро. До Нового года. И,вместо, — он накрыл стакан рукой, — четырех сотен — две косых. Мое слово.
— За какими цветочками?
— За разными… Твое дело только грузить и вопросов не задавать…
— Куда? — улыбаясь, спросил я.
— Недалеко, — его улыбка стала еще шире.
— Поехали… — согласился я, мы хлопнули по рукам и рассмеялись.
Джон начал сразу же куда-то названивать, кого-то разыскивать, я смотрел в телевизор — колбаса кончалась, народ мельтешил — и думал, что влез туда, куда влезать было не нужно: ясно было, хотя бы по зрачкам выпуклых Джоновых глаз, что это за цветочки, что за ягодки будут потом. Через телевизор я смотрел на торговый зал, прислушивался к Джоновым «Алё!» и к диалогу, развертывающемуся у меня внутри: «Еще не поздно соскочить!» — говорил некто осторожный, а ему отвечал другой, плюющий на все: «Ничего, ничего, почему бы не съездить? Подумаешь…». — «Надо соскочить! — советовал осторожный. — Смотри…», а другой, как бы делая успокаивающий жест ладонью, возражал: «Не на что смотреть! Чепуха, плевое дело. Чем эти цветочки плохи? Соскочить всегда успеешь!» — и я задавил осторожного.
— Вот именно, — сказал я.
— Что-что? — переспросил Джон.
— Ничего, — я вытянул из пачки сигарету. — Это я так…
Третьим оказался коренастый мордатый тип. Мы с Джоном порядком намерзлись, дожидаясь его неподалеку от автобусной остановки, у газетного ларька. Тип подъехал на такси и подошел к нам, оставив машину дожидаться.
— Этот, что ли? — спросил он у Джона, указывая на меня пальцем.
— Этот, — кивнул Джон.
— Толик, — представился тип, услышав мое имя — кивнул, отчего мохнатая шапка налезла ему на глаза, а отвисшие брови, в мелкой сосудистой сеточке, болтнулись.
— Ладно, этот сойдет, — сказал он, и на меня пахнуло томатным соусом. — Он тебе все рассказал? — кивнул он на Джона.
— Наверное…
— Ну, и хорошо. У тебя четыре?
— Да, но я могу больше…
— Сколько?
— Ну, тыщу…
— Давай. Не боись, они вернутся. От тебя главное — это грузить. Парень ты здоровый, не надорвешься. Не надорвешься?
— Не надорвусь.
— Ну, и хорошо. Значит, сегодня. Поезд отходит в 22–53. У третьего вагона за десять минут. Да он, — тип хлопнул Джона по плечу, — тебя доставит. До вечера, ребятки, — он еще раз кивнул, шапка почти полностью закрыла ему глаза, и вот так, кажется, практически на ощупь, он добрался до своего такси, уселся и укатил.
Я посмотрел на Джона. Тот горделиво улыбался: «Вот, мол, каких я людей знаю, да и дела с ними веду!».
— Суровый какой Толик… — сказал я.
— Но справедливый, — Джон погладил рукав моей куртки, — его надо слушаться.
— Послушаемся. Как-нибудь потерпим.
Джон со своим фанерным чемоданчиком отправился дорабатывать смену, а я перешел через улицу и вошел в сберкассу.
Дома я отложил цветочную тысячу, прибавил к ней немного на всякий случай, а оставшиеся деньги, — оставалось совсем чуть-чуть, — вновь разложил по книгам. Потом я вытер пыль, сварил суп из пакета, съел его, собрал сумку и поехал к маме.
Маминой соседки по палате опять не оказалось на месте.
— За сапогами дочке поехала, — сказала мама. — Я просила ее, если будет покупать и зятю, чтобы она имела тебя в виду…
— Но… — начал было я, но мама перебила:
— Пусть будут. Про запас. На твои уже смотреть страшно.
— Хорошо, хорошо, — согласился я и выложил на столик у ее кровати апельсины и урюк. — Ешь, — сказал я, — урюк мытый…
— Ты ничего не прогуливаешь? — спросила мама. — Сейчас же у тебя такое время… Смотри!..
— Да нет, сейчас еще ничего. Боюсь только, что я дня три не смогу приходить. Там один зачет…
— Опять запустил что-нибудь? Ну, сколько раз я тебе говорила, ну, сколько раз…
— Да я не запускал ничего, просто много надо подчитать… К тому же — конспекты: у меня, как всегда, ничего не разберешь… Да и у других тоже. Получилось — один настоящий конспект на десять человек… Так что придется днем и ночью… Все будем собираться… И читать… — я замолчал и съел урюк, а потом — этаким бодрячком:
— Ну, а как твои дела?
Мама посмотрела на меня долгим взглядом, я почувствовал, что вот сейчас она задаст мне какой-то такой вопрос, на который ответить я не смогу, покраснею, что я еще не разучился делать, и она сразу меня раскусит, разоблачит все мои ухищрения, и я, лишь бы успеть, начну говорить маме правду, торопливо, чтобы она подумала, будто сам я решился на это, а не ее вопрос, не ее взгляд заставили меня расколоться, но она погладила меня по щеке и уронила руку на одеяло.
— Анализы хорошие, — сказала она. — Мне сказали, что могут отпустить домой до Нового года, но я думаю, что после будет удобнее. Как ты думаешь?
— Что значит «удобнее»? Как тебе лучше — вот что важно… Я поговорю с врачом…
— После, я думаю, будет удобнее. А впрочем — поговори, — она взяла апельсин, надорвала кожуру. — Съешь апельсинчик…
— Спасибо, не хочется…
— Кстати, — сказала мама, — соседка купила прекрасные рубашки на Ленинском. Заезжай, тебе же надо…
— Хорошо. Заеду…
За окном палаты быстро стемнело, и мы с мамой посидели не зажигая света. Потом я поцеловал ее и вышел в больничный коридор. Сестра раскладывала лекарства в ячеистый ящик, один из светильников мигал и гудел. Внизу, возле раздевалки, я увидел маминого лечащего врача, который, упрятав руки в карманы халата, разговаривал с мужчиной в дубленке. Мужчина что-то объяснял врачу, а врач, судя по скептической улыбке, не соглашался. Он увидел меня и кивнул в знак приветствия.
— Анализы лучше, — сказал он, когда я подошел к нему, — есть положительная динамика…
И добавил:
— Будем выписывать…
Когда я встретился с Джоном, он был уже хорош, и не просто улыбался, а все время подхихикивал с таким видом, словно ему недавно рассказали смешной анекдот и теперь он хочет его пересказать, но забыл, как анекдот начинается. Толик с билетами опаздывал, и нам пришлось прождать его почти до самого отправления. Наконец он явился, удостоил нас рукопожатием, мы вошли в вагон, и поезд тронулся.
В купе оказался и четвертый — командированный, полный человек с потертым портфелем. Командированный достал из портфеля гигантских размеров бутерброд и начал его поедать, распространяя запах дальних странствий. Плюясь крошками, он поведал, что он ревизор и командировки — это его стихия.
— Вы тоже в командировку? — поинтересовался он.
— А то как же! — буркнул Толик. — Наладчики мы… — и достал из сумки курицу в синей бумаге.
— Сбегай в ресторан, — сказал Толик мне. — Продрог я за сегодня…
К моему приходу Толик с командированным прямо-таки подружились, травили друг другу байки. Джон спал на верхней полке, время от времени с тихим стоном свешивая плоскую ступню в полуслезшем носке.
— А стаканчик? — спросил Толик, как только я выставил купленное.
Я принес стаканы, и мы выпили. Тут я почувствовал, что дико устал и мне не мешало бы по примеру Джона завалиться спать, однако Толик достал карты.
— В сичку по гривенничку без потолочка? — предложил он.
— Лучше в «Ленинград», — сказал командированный, наливая себе и выпивая.
— Чевой-то? — не понял Толик.
— Я говорю — в преферанс…
— Ну, это долго и думать надо! А тут — есть карта — хорошо, прошелся, нету — зарыл, и выигрыш сразу… Я сдаю, — Толик не давал нам опомниться, — шохи — черные шестерки, шоха к рамкам идет… Сними, — и он протянул мне колоду.
