– Понятия не имею.
– Прямо трехсотлетней давности, говоришь?
– Трехсотлетнее не бывает.
Майор вернулся к себе за стол.
– Все равно непонятно. Разжился где-то целой кучей антиквариата. Вместо того чтобы продать ее на аукционе и потом всю жизнь загорать в Гоа, за копейки сдал в ближайший ломбард. А полученные бабки кинул в лицо этому режиссеру и через мгновение пропал. Фигня какая-то.
Стогов только пожал плечами. Он продолжал выпускать дым, самодовольно улыбаться и пахнуть всем тем, чем полагалось пахнуть такому противному типу, как он.
– Чего ты молчишь?
– Расследовать преступления, товарищ майор, не моя работа. Я ведь не милиционер. Всего лишь консультант по вопросам истории и искусствоведения. Но как профессиональный историк хотел обратить ваше внимание на одну деталь. Видите, на эфесе изображен герб владельца? Вот тут. Толстый мужчина в монашеской сутане, два скрещенных клинка и латинский девиз.
– И что?
– Да, в общем-то, ничего. Просто это герб старинного прусского баронского рода фон Мюнхгаузенов. А девиз принадлежит довольно известному отпрыску этого рода, Карлу-Фридриху Иерониму, барону фон Мюнхгаузену.
Он посмотрел майору прямо в глаза и усмехнулся:
– Слышали о таком?
11С набережной дуло. Она свернула с Литейного, и ветер перестал совсем уж раздувать плащ на ее маленьком теле, но все еще чувствовался. Третья дверь по Шпалерной – и, разумеется, никаких вывесок. Просто крашенная в серое дверь, тяжелая и высотой в четыре ее роста. Или в два роста обычного человека.
Когда-то, лет триста тому назад, на этом месте располагался небольшой дворец царевича Алексея. Потом царевич что-то не поделил с монаршествующим родителем и попытался бежать из России, но был возвращен сюда и, говорят, погиб под пытками, руководил которыми лично папа царевича, всероссийский самодержец Петр Великий, он же Первый. Город только-только строился. Помещений не хватало. В опустевшем дворце стали временно содержать арестантов. Потом его перестроили под дом предварительного заключения. Накануне революции перестроили еще раз, и тогда это была самая комфортабельная тюрьма империи. А теперь это был просто один из городских следственных изоляторов, и администратор театра лилипутов пришла сюда, чтобы получить коротенькое, всего на десять минут свидание с арестованным режиссером того же театра.
Ждать пришлось больше часа. Она просто села на неудобную, обитую липким пластиком скамейку в коридоре и молча ждала, пока женщина в форме не назовет ее фамилию. Проходившие по коридору сотрудники косились в ее сторону. Но как раз к этому она привыкла. Всю жизнь люди, с которыми она общалась, удивленно задирали брови: такая маленькая, а смотри-ка ты, умеет разговаривать!
Потом ее наконец вызвали. Офицер сопровождения довел ее до узкого прохода, и там старший смены задал ей положенные вопросы: имя?.. фамилия?.. к кому?.. что несет?.. Старший сидел в толстенной, сделанной из армированного бетона будке и общался с ней через узенькое окошко, которое располагалось слишком высоко, чтобы она могла видеть его лицо. Откуда-то сверху звучал голос, а она послушно отвечала на вопросы.
После этого металлические ворота отъехали в сторону, и ей было разрешено пройти внутрь. Несколько лестничных пролетов, громыхающие при ходьбе металлические мостки, висящие над внутренним двориком, потом несколько лестничных пролетов вниз. Офицер сопровождения отпер дверь в комнату свиданий и пропустил ее вперед.
– Что именно вы передаете задержанному?
– Вот. Личные вещи. Теплый свитер.
– Сигареты передаете?
– Нет. Он у меня не курит.
Офицер усмехнулся. Ему ужасно хотелось спросить у этой маленькой женщины, почему именно ее мужчина не курит? Неужели боится не вырасти? Он, однако, сдержался.
– Ждите. Его сейчас приведут. У вас будет десять минут.
– Хорошо.
Потом дверь хлопнула еще раз. Режиссера пропустили внутрь и заперли за ним дверь. Он прошел и молча сел на неудобную, привинченную к полу скамейку.
– Привет.
Ей хотелось плакать, но она сдерживалась. Потом, уже выйдя обратно на продуваемую ветром с Невы набережную, она обязательно расплачется. Но не сейчас.
– Как тебя здесь кормят?
– Ничего. Спасибо. Как дела в театре?
– О чем ты? Какой, к черту, театр?
– Ну, рано или поздно это ведь кончится. Я выйду отсюда, и мы снова будем работать в театре.
Они еще помолчали. Потом она все-таки сказала:
– Расскажи им, из-за чего вы поругались.
– Обойдутся.
– Если ты будешь молчать, они тебя посадят.
– Наверное, посадят, да.
– Зачем тебе все это нужно? Расскажи им все как есть. Объясни, что дело всего-навсего в том, что он хотел, чтобы я ушла к нему. Расскажи, как он швырялся деньгами и кричал, что в отличие от тебя способен меня обеспечить, – и все кончится.
– Ничего не кончится.
– Почему?
– Ты думаешь, они не понимают, что я ни при чем? Просто эта штука так устроена. Им нужно кого-нибудь посадить, а я – самая подходящая кандидатура. И что бы я им ни рассказал, если им это нужно, они все равно меня посадят. По-другому эти люди просто не умеют. Им обязательно нужно посадить кого-нибудь маленького и бессловесного. В этом смысле никого лучше меня им просто не найти.
– Но это же несправедливо!
– Справедливость придумана для больших людей. А мы – маленькие. Маленьким надеяться не на что. Если сказали сидеть, придется сидеть.
Она не вытерпела и все-таки заплакала. Тихо, будто боясь его разозлить. Она сидела за столом, вздрагивала плечами и прижимала к лицу носовой платок, а мужчина, которого она так сильно любила, просто молча сидел напротив нее.
12Стоявший на столе городской телефон зазвонил. Капитан Осипов снял трубку и представился.
– Да, здравствуйте. Да, узнал. Нет, товарищ майор уже ушел. Ну не знаю…. может быть, часа полтора назад. А что, мобильный не отвечает? Ну, тогда не знаю. Да, всего доброго.
За окном было темно, а пиво в бутылке успело нагреться. Он сделал еще глоток и объяснил лежавшему на диване Стогову:
– Звонила жена майора. Не может его найти.
– Да?
– Обращал внимание, как он с ней жестко?
– А с кем он мягко?
– У него работа такая.
– Ты думаешь? А мне вот кажется, он просто мудак, которому нравится хамить людям. Даже собственной жене.
– Я смотрю, он тебе не нравится?
Спать Стогову хотелось просто ужасно. Но он все равно перевернулся на другой бок и объяснил:
– Была б моя воля, я пришил бы ему к лицу маску тюленя и выпустил бы в аквариум с акулами.
Сегодня майор оставил их на ночное дежурство. Раз в неделю каждый из сотрудников должен был оставаться в отделе. На случай возникновения обстоятельств, требующих незамедлительного реагирования. Все знали, что это никому не нужная формальность: какое-такое реагирование могло понадобиться от сотрудников их отдела? Поэтому, как только начальство уходило, дежурные сотрудники просто ложились спать. Ну или, как капитан Осипов, выпивали пару бутылок пива и ложились спать уже после этого.
– Зря ты так демонстративно ему хамишь. Снимет он с тебя погоны.
– Плеча у меня всего два. А на свете много разных погон. Зачем мне столько?
– Ты всерьез собираешься спать?
– Я почти совсем уже сплю. Предыдущая ночь выдалась нелегкой. Организму требуется отдых.
Капитан допил пиво, убрал бутылку под стол. Постоял перед окном, вернулся на место, открыл себе еще одно пиво. Все равно сидеть просто так было скучно. Он отпер сейф, достал шпагу, несколько раз рубанул клинком воздух.
– Неужели это тот самый Мюнхгаузен?
– Ага.
– Прекрати спать. Поговори с коллегой. Откуда у нас в городе его шпага?
– Почему нет? Он же жил в Петербурге.
– У нас в Петербурге? А почему тут изображен такой странный пузатый мужичок?
– Это монах. По-старонемецки «мюних». Фамилия Мюнхгаузен переводится «Дом монаха».
– Да?
Осипов все еще махал шпагой в воздухе.
– А оленя с деревом во лбу он тоже в Петербурге убил?
– Ага.
– Нет, серьезно: неужели это было в нашем городе?
– На том месте, где сейчас станция метро «Владимирская», при императрице Анне Леопольдовне находился заказник. В смысле сад, в котором разводили оленей под императорскую охоту. А вдоль Загородного проспекта росли вишневые деревья. Неужели ты не знал?
– Я, если честно, и про императрицу Анну Леопольдовну-то первый раз в жизни слышу.
Стогов лежал на диване, отвернувшись к стене, и пытался заснуть. Осипову спать совсем не хотелось.
– Неужели он эту самую шпагу в своей собственной руке держал? Блин! Я ведь про Мюнхгаузена, еще когда маленький был, в книжке читал. А теперь держу его шпагу. Будто руку ему пожал.
