— Игорь, милиционера и свидетелей сюда пригласи.
В дверь неуверенно постучали, словно поскребли.
— Да. — Данилов наконец вспомнил, что держит во рту незажженную папиросу.
— Товарищ начальник, — на пороге, неуклюже приложив руку к берету, стояла девушка в милицейской форме, — старший милиционер Редечкина...
— Садись, товарищ Редечкина, — Иван Александрович чиркнул спичкой, — садись. Как же ты так?
Девушка покраснела, казалось, кровь вот-вот закапает сквозь щеки.
— По комсомольскому набору?
— Да, пятый день в милиции.
— Раньше где работала.
— В метро, контролером.
— Что ж так? Постовой, а без оружия...
— А я не постовой, товарищ начальник, у меня здесь сестра живет во дворе. Я от нее шла. Вдруг женщина бежит: «Помогите, помогите!» Я за ней.
— Ты соберись и расскажи все по порядку. Только вспомни как следует. Все вспомни, важно это очень.
Девушка опасливо покосилась на открытую дверь в соседнюю комнату:
— Я сейчас. Погодите...
К сестре Алла Редечкина забежала на минутку. Занесла ребятам сахар из своего милицейского пайка. Никого дома не было. Алла достала из-за половицы ключ, открыла дверь и оставила сахар на столе. Она еще немного постояла в комнате. Потом взглянула на часы. Было четверть девятого утра. У нее оставалось целых три часа, и Алла решила подъехать в общежитие к девчатам. Она вышла во двор, порадовалась, что ей дали отпуск именно в такой солнечный день.
«Помогите... А-а-а! Помогите! Милиция!»
Из соседнего подъезда выбежала женщина. Алла только увидела ее лицо и остановившиеся, полные страха глаза. Она еще не успела опомниться, как женщина, схватив ее за рукав, потащила к дверям:
«Скорее, скорее, товарищ милицейская девушка! Там... там...»
На третьем этаже женщина толкнула ее в дверь квартиры:
«Там!.. Там!..»
Алла, ничего не понимая, словно автомат, шагнула в темный коридор. В глубине его была открыта дверь. Она подошла к ней и заглянула в комнату.
На ковре лежал человек. Босой, в зеленых военных галифе, рядом с ним зловеще поблескивал пистолет, вокруг голову ковер влажно чернел. Что-то липкое подкатилось к горлу, в ушах зазвенело тонко-тонко. В коридоре внезапно стало темно. Хватаясь руками за стену, Алла выбралась на лестничную площадку...
— А во дворе вы никого не заметили?
— Нет, пусто было.
— Ладно, идите. Только в следующий раз не пугайтесь. У нас служба такая.
— Я знаю, извините, — смущенно почти прошептала девушка.
— Ну иди, дочка...
— Стало быть, вы дежурная ПВО?
— Я.
— Ваша фамилия Самойлова, зовут Елена Сергеевна?
— Так, Елена Сергеевна.
— А скажите, уважаемая Елена Сергеевна, в чем заключаются ваши обязанности?
— Если, значит, фашист прилетит, разбудить жильцов в своем подъезде, в убежище их проводить, деткам помочь, там, старухам. Бомбы поджигательные тушить...
— А еще?
— Нести ночное дежурство. У всяких посторонних документы проверять, и если что, милиционера кликнуть.
— Вы все время находились у дверей подъезда?
— Все время.
— Так как же? Никого не было посторонних?
— Никого.
— А что случилось, вы знаете?
— Как не знать, жилец из десятой самострел учинил. Это он из-за нее все.
— Из-за кого?
— Марина у него была. Беленькая такая. Ходила к нему. Что они делали, не скажу, не видела, только часто она у него оставалась. Бывало, ночью вместе приедут на машине, шмыг в парадную и к себе. А потом он ее утром провожает.
— А кроме Марины к Грассу ходил кто-нибудь?
— Много, все его дружки разные. Бывало, идут, а карманы от бутылок рвутся. Безобразить к нему ходили. А он душа простая, добрая, всех пускал.
— А в последнее время?
— Да последнее время его-то и не было. Он ушел в том месяце. На фронт, говорил. Вот только вчера и вернулся в форме и с наганом. «Ты, говорит, — тетя Лена, меня разбуди в восемь», — и к себе пошел.
— А почему вы в шесть ушли с поста?
— Ах, товарищ начальник, не в шесть — в семь ушла, Гастроном у нас в семь открывают.
— Долго там были?
— Час, наверное, у меня часов-то нет. А домой шла и у ворот двух военных встретила, они-то мне и сказали, что время пять минут девятого.
— Военные выходили из вашего двора?
— Из нашего. Из ворот.
— Постарайтесь вспомнить их.
— В сапогах хромовых, с ремнями через плечо. У одного, что на часы смотрел, нашивка золотая.
— Какая нашивка, узкая или широкая?
— Широкая, товарищ начальник, страсть какая широкая.
— Вы раньше их не видели?
— Нет, не видела.
— Что дальше?
— Я, конечно, побежала Зиновия Аркадьевича будить. Гляжу, дверь открыта. «Неужто встал?» — думаю. Зашла в комнату, а он лежит. Тут я и побегла на улицу.
— Игорь, — Данилов встал, — дело ясное. Ты сейчас иди в «Вечерку», найди знакомых Грасса, узнай, кто такая Марина. Ты, Степан, с жильцами поговори. Я в управление.
На лестнице Данилов задержался, пропуская санитаров, уносивших убитого. Он прошел сквозь расступившуюся толпу любопытных у подъезда, подошел к машине.
— Извините, — кто-то тронул его за рукав.
Данилов оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустой авоськой в руках.
— Я хотела вам кое-что сообщить...
— Слушаю вас.
— К гражданину Грассу ходило много разных людей. Журналисты... А три дня назад заходил его сослуживец, подполковник.
— Так, значит, подполковник? Я знаю, летчик?
— Нет, пограничник. Такой интеллигентный, седоватый. Очень жалел, что не застал его.
— У этого подполковника ожог на правой щеке? — внутренне холодея, спросил Данилов.
— Ошибаетесь, у него шрам, белый такой, с левой стороны, здесь, — женщина провела пальцем от губы до глаза.
Он. Точно он. Широков. Уже в машине Иван Александрович расстегнул крючки воротника. На душе было скверно. Точно так же, как пятнадцать лет назад, когда он в Питере, на Лиговке, потерял след Резаного.
Зачем Широков приходил к Грассу? За деньгами? Может быть, за ценностями? Маловероятно. Ни денег, ни тем более ценностей у убитого не было. Значит, Широкову был нужен Зяма-художник. Но ведь Грасс никогда не связывался с уголовниками. Он делал фальшивые накладные артельщикам, липовые печати на документы, справки. Его «клиентура» была — крупные хозяйственники. Кто же указал Широкову на Грасса? Кто?
В коридоре «Вечерки» пахло керосином. Из-за закрытых дверей вырывался приглушенный стук пишущих машинок, обрывки телефонных разговоров, смех.
В отделе иллюстраций было тихо. Огромное окно распахнуто, за ним в золотистом мареве видны крыши и облезлые церковные маковки. Со стен на Игоря смотрел добрый десяток человеческих лиц. Красивые, строгие и веселые женщины, мужчины с орденами и без таковых, бородатые и бритые, дети.
Из-за стола, заваленного старыми фотографиями, обрезками бумаги, рисунками, газетными полосами, навстречу Муравьеву поднялся человек в синем костюме.
— Я хотел узнать, сотрудничал ли в вашей газете художник Грасс.
— Зяма? Разумеется! Мы с ним гигантские друзья! А с кем имею честь, простите? Смирнов, — представился художник.
— Значит, мне повезло. — Игорь достал из кармана удостоверение.
Смирнов внимательно прочитал его, поднял на посетителя удивленные глаза:
— Нет. Это недоразумение. У него были неприятности, но давно. Он чудный художник. Хороший товарищ.
— Вы его хорошо знали?
— Хорошо — не то слово. Зяма мой лучший друг!
— Значит, мне опять повезло.
— Что? Скажите, что могло с ним случиться? Ах ты господи, Зямка...
Смирнов заметался по кабинету, он был похож на большую птицу.
— Вы сядьте, сядьте, пожалуйста. — Игорь присел на стул. — Дело серьезное.
— Серьезное? — Смирнов сел и сразу же начал перекладывать на столе строчкомеры, пинцеты, ножницы.
— Вы только... В общем, Грасс, убит.
Ножницы со звоном упали на пол. Смирнов закрыл лицо руками. Только пальцы мелко вздрагивали.
«Они слишком тонки и красивы для мужчины, — подумал Игорь, — слишком нежны».
Смирнов убрал руки, и Муравьева поразила перемена, происшедшая с этим красивым, не по годам моложавым лицом. Оно сразу постарело, даже глаза померкли. Перед Муравьевым сидел усталый, больной человек.
— Дайте закурить.
Смирнов неумело взял папиросу, прикурил.
— Зяма звонил мне вчера, сегодня он должен был зайти ко мне с новыми рисунками...
Он замолчал. В комнате повисла тишина, гнетущая и тяжелая.
— Кто мог это сделать? — спросил Смирнов.
— Мы еще не знаем. Вот пришли к вам. Надеюсь, вы поможете.
— Я говорил ему: брось эту женщину. Брось!
— Вы имеете в виду Марину?
