Сбить с мальчишки спесь, сделать его несчастным — вот чего хочется Габриелю. Выдрать его как следует — никакое не утешение. В таком нежном возрасте любая порка быстро забывается, на нее наслаиваются другие порки, наказания и выволочки, затем наступает черед открытий, поисков, противостояний, ночных и дневных грез, побегов в кино,—
и кто после этого вспомнит о каком-то дурацком книжном магазинчике?
Книжный магазинчик — проходной эпизод, не более.
Дневник Птицелова — совсем другое дело. Если Габриель уступит и дневник останется у мальчишки и тот рискнет его прочесть от начала до конца — станет ли он несчастным? Сказать с уверенностью невозможно, но… Его жизнь вряд ли будет прежней. В ней появится пятно, темное и липкое на ощупь, и со временем оно будет только расти. Оно распространится на теплую позднюю зиму и остановится у весенней черты, а может, и заступит за нее, зальет март, апрель и весь последующий туристический сезон.
С Птицеловом в прятки не поиграешь.
Габриель готов сдаться и отпустить Пепе восвояси.
Вместе с дневником.
Не тут-то было — юноша наконец-то решился. Он наклоняется к Габриелю и быстро шепчет ему на ухо:
— Вдвоем мы справимся с засранцем.
Темные глаза его сверкают огнем, а на губах застыла торжествующая улыбка — как у человека, которого обстоятельства вынуждают быть хуже, чем он есть на самом деле.
— Я буду держать его за шиворот, а вы отберете свою драгоценность.
— Хорошо.
Секунда, и юноша оказывается в дальнем конце прилавка, ложится на него животом, перегибается и крепко хватает Пепе за ворот футболки. Пощады не будет, ткань вокруг горла мальчишки стягивается все туже.
— Пусти! — отбивается тот, но силы слишком неравны, не хватало еще, чтобы засранец пал жертвой удушения.
«До этого не дойдет», успокаивает себя Габриель; «парень знает, что делает», успокаивает себя Габриель. И вправду, пытаясь защититься, Пепе выпускает из рук хьюмидор и подносит их к вороту. Габриелю остается только подхватить полустертое, длящееся вечно сражение на Плайя-Хирон —
дело сделано.
— Все в порядке, — говорит он юноше. — Отпустите его.
— Я все, все расскажу… сам знаешь кому! — грозится отпущенный на волю Пепе. — Увидишь, что будет!
— Да и пошел ты! — в сердцах бросает юноша.
Повторять дважды не надо — мальчишка и сам знает, куда ему идти. Проскользнув под локтем Габриеля и выбежав из-за прилавка, он устремляется к выходу, попутно сбивая путеводители со стоек, внося хаос в аккуратно составленные ряды книг — те, до которых можно дотянуться. Как только за ним захлопывается дверь, юноша мрачно произносит:
— Вот ведь маленькая сволочь!
— Ничего, — успокаивает парня Габриель. — Бывает.
— Держу пари, вы не сталкивались с подобными маленькими ублюдками. Он уже успел напакостить в кофейне, облить соком какого-то японца, задрать юбки у полдесятка девушек. Он дразнил несчастного калеку, украл глиняную свистульку и едва не попал под автобус. Он плевался в прохожих, что особенно неприятно. А ведь мы всего лишь отправились погулять по городу… Никогда не знаешь, чего ожидать от этого засранца.
— Выглядит он как ангелок.
— Да… Но главное — то, что спрятано внутри.
Дважды за последние полчаса Габриель слышал эту фразу. Но теперь она не кажется ему зловещей или пророческой, и она не связана с Фэл. И — главное — она не связана с дневником Птицелова. Это просто фраза, и больше ничего.
— Что же там спрятано, внутри?
— Эгоизм и ослиное упрямство, вот что.
— Ну да… Он наверняка требует купить ему луну с неба.
— Точно. И еще поезд метро вместе с рельсами.
— И еще — полицейского в парадной форме.
— И еще — живого крокодила.
— И еще колесо обозрения.
— Все правильно. Откуда вы знаете? — Юноша удивленно вскидывает брови.
— Просто предположил.
Габриель прячет дневник подальше, и вместе с парнем они принимаются наводить порядок в зале. Работа несложная, она нисколько не отвлекает от ни к чему не обязывающего разговора.
— Все дело в ней? Вы терпите маленького ублюдка из-за его сестры?
— Нет, не из-за сестры. У него нет сестер, есть только мать и тетя.
Неужели Габриель ошибся?
— …она так прелестна, тетя! Она совсем девчонка, но умная при этом, и у нее доброе сердечко, в котором хватит места всем, — продолжает юноша. — Сестра его покойного отца. Она здесь недавно и нравится мне. Очень нравится.
— И ублюдок в курсе?
— В курсе. Он вовсю пользуется этим. И еще тем, что его тетя души в нем не чает.
— И считает данный педагогический случай совсем не безнадежным? — неожиданно для себя произносит Габриель.
— Все правильно. Откуда вы знаете?
— Просто предположил.
Пуговицы.
Они стоят у Габриеля перед глазами — маленькие, сдержанно-перламутровые; их не меньше двух или трех десятков, когда-то они украшали простенькое, ничем не примечательное платье — вот только чье именно? Ульрика носила платья без такой вот скромняжки-фурнитуры, Христина облачалась в футболки и куртки, мерзавки Габи и Габи дефилировали в топиках, остальные девушки тоже обходились без перламутра, так почему же перед глазами Габриеля маячат именно пуговицы? Имя «Пепе» в них не отражается, зато отражаются туманные размышления о педагогическом случае, который совсем не безнадежен. Луна в них отражается тоже, и блестящие рельсы метро, и еще почему-то… Чус — не корова и не лягушка, а давно пропавшая сестра толстяка-полицейского Рекуэрды.
Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
Эта мысль связана с какой-то опасной догадкой по поводу самого Габриеля, она свидетельствует о чем-то в его незамутненном и безоблачном прошлом — но о чем?..
Эта мысль — пиранья.
Запущенная в аквариум, она предвещает не самые лучшие времена для гуппи и гурами, для ситцевой оранды и цихлиды-попугая, что будет, когда она сожрет их всех?
— …Пожалуй, я куплю у вас эту книгу. — В пальцах юноши зажато роскошное «Драконоведение», четырнадцатое по счету, тринадцать уже проданы.
— Вы мечтатель, да?
— Я не мечтатель.
— Тогда с вас девять евро девяносто девять центов.
— Мечтателям книги обходятся дешевле?
— Они идут по той же цене.
…Юноша давно ушел, унеся с собой четырнадцатый экземпляр «Драконоведения», но Габриель неотступно думает о нем — наверное, потому, что думать о ком-то другом (о засранце Пепе, или о его юной красавице-тетке, или о нескольких десятках перламутровых пуговиц) означает подвергать себя неприятным ощущениям. Настолько неприятным, что тут же начинает сосать под ложечкой.
Габриелю хотелось бы этого избежать, не волновать понапрасну себя, и вселенную, и пульсары, и понатыканные то здесь, то там черные дыры. Юноша — персонаж совершенно нейтральный, он никак не влияет на жизнь Габриеля, прошлую и будущую. Остается пожелать ему удачи в любви и удовольствия от прочтения цветастой и многослойной, как восточные арабески, книги. Маленькому же ублюдку Габриель искренне желает скорой смерти под колесами автобуса или скорой смерти в духе его отца, кстати, отчего тот умер?
Спросить больше не у кого.
Вместе с орхидеей (так и не разгадав секрет гумуса, в котором она произрастает) он отправляется в patio «Троицкого моста» в надежде застать там Рекуэрду, или кого-нибудь из азиатов, или всех сразу. И тогда получится партия в маджонг, а венчающие ее выигрышные комбинации вроде «свиты императора» заставят забыть о маленьком засранце и о событиях с ним связанных.
Patio встречает Габриеля безлюдьем.
На месте только вечный Алехандро (он принес Габриелю кофе и тут же скрылся за дверью) и — манекен Васко.
Васко полулежит в кресле, в своей излюбленной позе, — подогнув одно колено, закинув правую руку за голову и уставившись пустыми глазами в противоположную, увитую плющом стену. Габриель не хочет выглядеть невежливым и потому поднимает кисть в знак приветствия: жест, скорее, ритуальный, ведь он хорошо знает — Васко ему не ответит. Ничто не заставит ее очнуться и хоть как-то отреагировать на внешние проявления жизни.
Габриель знает это, такое положение вещей хоть и не устраивало его раньше, но не раздражало. Теперь — раздражает. Всему виной Пепе, выбивший его из колеи.
— Как поживаете? — спрашивает Габриель у Васко с максимально возможным почтением.
Никакого ответа.
— Хороший сегодня день, не правда ли?
Никакого ответа.
— А как поживает ваша сестра? Что-то давненько ее невидно…
Тот же результат.
Габриель чувствует, что пора бы прекратить это пустое сотрясание воздуха, но остановиться уже не может. Напротив, он поднимается из-за столика с чашкой в руке и идет по направлению к креслу. Никогда еще он не подходил к Васко так близко.
