Потом отказала динамо-машина.
«Лебедь» медленно погружался.
На помощь нам спешили плавбаза «Крымские горы» и еще два калининградских траулера. Но были они далеко, и Рябов отдал приказ готовить шлюпки и спасательные плотики к спуску.
И вдруг мы узнали, что рядом с нами, в часе ходьбы, находится мурманский БМРТ «Рязань». Он перехватил аварийную РДО Рябова и на всех парах мчался к уставшему бороться за свою жизнь «Лебедю». Надо ли говорить, как все мы приободрились. Ведь «Рязань» могла стать рядом и подключить свои насосы, помочь нам откачивать воду, найти и заделать все пробоины.
У «Лебедя» появился серьезный шанс выжить.
Рябов запросил у «Рязани» имя ее капитана.
Тут мы и узнали, что командует мурманским судном Игорь Волков.
Это случилось в тот день, когда мои «маслопупы» устроили бунт. Он так и вошел в историю «Рязани» как бунт против «молочных братьев».
Еще с училищных времен я проникся глубоким уважением к судовым механикам. Меня всегда подкупала их искренняя любовь к машине, правда, принимавшая порой фанатический оттенок, болезненную форму. И я никогда не противопоставлял «верхнюю» команду «нижней», наоборот, всегда выступал против любой попытки внести рознь между механиками и штурманами. И первые понимали, чувствовали мое отношение к машинному племени. Механики платили мне той же монетой и, зная о том, как я им доверяю, были всегда готовы выжать из двигателя все, что в него заложил конструктор, и даже более того… Я знал, что в критическую минуту возьму из машины те возможности, какие мне, капитану, могут понадобиться. Ведь в море возникают вдруг мгновения, когда с полного хода вперед надо на всю катушку отработать задним. Ударил я с мостика вниз телеграфом, а у механика сердце обрывается, для него это означает вывернуть столь любимую им машину наизнанку. И если у него к мостику неприязнь, то он рассуждает так: мол, они, штурманцы, страхуются просто, отвечу им «полный назад», а дам оборотов поменьше, никому, кроме меня, до машины нет дела, никто ее не пожалеет… Так и сделает, ему ведь из машинного отделения не рассмотреть, какая создалась на море аварийная ситуация.
В своих механиках я был всегда уверен. И потом, мне попросту нравятся люди, которые умеют делать то, чему сам в своей жизни не научился.
А началось все с молочного супа. Грешным делом, не равнодушен я к нему. Не то чтобы одним им питался, но когда молочных блюд нет долгое время, становится не по себе. А в этом рейсе оказались такими любителями все штурманы, доктор и помполит. Словом, «белая кость»… А поскольку меню утверждают старпом и судовой врач, они с вожделением вчитывались в слова «молочный рисовый», «молочная лапша» и оставляли все, что сочинял им хитрый «кандей» — судовой повар, знавший о моей слабости. Оно и понятно: готовить молочное легче, да и капитану опять же потрафил.
Появление молочной лапши на столе штурманов приветствовалось шумными возгласами, в то время как стол людей чистой техники наливался гневом и явно усматривал в этой диете посягательство на их мужское достоинство.
Потом я узнал, что всех нас свели механики в «клуб молочных братьев», и мне просто жутко подумать, какие злодейские планы вынашивались в отношении бедных судоводителей-молочников. А уж язвительных замечаний моим помощникам довелось выслушать столько, что на десять рейсов хватит.
Но все это происходило за пределами моей осведомленности. Когда я с удовольствием съедал «рисовый молочный», в кают-компании стояла гробовая тишина. Я не придавал этому значения, а когда заметил, то подумал: попросту устали люди, четвертый месяц в море. Да и бывает такое, некая волна всеобщей тоски накатывает на экипаж.
И в тот день я поужинал, пожелал всем доброго аппетита и ушел к себе. А через четверть часа пришел взволнованный старпом и объяснил: на корабле бунт.
Отказались механики мои от ужина. Все поголовно и отказались. Потребовали у старпома, чтоб он доложил капитану, мне то есть: еще один суп — и они объявляют голодовку. И сейчас, мол, в кают-компании настоящий базар, механики высказывают наболевшее, штурманы огрызаются, а помполит увещевает и тех, и других.
Я рассмеялся.
— Такого еще не бывало, — сдержав смех, сказал старпому. Лицо у него было озадаченное. — Известен мне соляной бунт на Руси, медный, был в прошлом веке и водочный. Но чтоб русский мужик против молока бунтовал… Да… Что же мне раньше не сказали? Ведь они возмущались прежде?
— Возмущались…
— А я не знал… Вы, старпом, нарушили служебный долг, не поставив меня в известность. На будущее учтите. И что вы намерены сейчас делать?
Старпом смутился.
— Как вы прикажете…
— Прикажу… А если вы сами уже капитан? Что тогда?
— Отменить меню, наверное…
— Зачем же отменять? Тот, кто отменяет собственные приказы, обнаруживает несостоятельность лидера. Надо исправить положение, не отменяя того, что вызвало недовольство. Идите вниз и объявите, что капитан разрешил готовить два вида первых блюд. Одно молочное, для этих самых «братьев», а другое с мясом и рыбой, щи там разные, рассольники, для машинной публики. На столы подавать и то, и другое, на разный вкус. Вот так и объясните.
Старпом мой заалел, восхищенно закрутил головой и побежал вниз. А я подумал, что таким решением сразу сниму все вопросы, а главное — придам этому казусу оттенок забавного происшествия. Продуктов у нас предостаточно, и «кандей» наш протестовать не будет, он порядком посачковал в рейсе, держа нас всех на молочной диете, игру его я понял теперь.
— Вот, Ленька, — сказал я смышленой мордочке прильнувшего к матери парнишки, он доверчиво смотрел на меня с фотографии над столом, — такие бывают у нас в море хохмы. А я вот и не знаю еще, любишь ли ты молочный суп, слишком мало мы бываем с тобою вместе.
Я подумал, что сегодня начну писать ему и Нине письмо, и тут в дверь постучали. Это был снова старпом.
— Порядок, Игорь Васильевич, — восторженно проговорил он, — олл райт до полного о’кэя!.. Видели б их физиономии! Рты пораскрыли, когда объявил им ваше решение. И ни словечка в ответ. Только механик-наладчик заржал и говорит: «Ну и кэп! Во дает!» Здорово вы их, Игорь Васильевич…
— Не я их, а они нас, старпом. Боже вас сохрани думать о людях в выражениях типа «Вот я их…». И как высоко ни забросила б вас судьба, всегда считайте, что это не вы сами туда забрались, это люди позволили. Они доверились, предоставили вам право управлять ими. В такой позиции вы избежите многих ошибок.
— Понял я вас. Понял… — посерьезнел мой чиф.
— Вот и хорошо. Что это за бумаги у вас в руке?
— Навим о плавающей мине, Игорь Васильевич. В Норвежском море…
Он протянул мне один из листков. Мои штурманы знали, что навимы — навигационные извещения мореплавателям — о плавающих минах надо приносить капитану, где бы эту мину ни обнаружили. Я собирал все эти случаи, копил их… Конечно, никто не догадывался, почему это делаю, считали, видимо, невинным чудачеством своего кэпа.
Вот что сообщала гидрографическая служба КСФ из Мурманска:
«Навим НР181 ЧЛС Капитанам — Норвежское море северо-западнее острова Ваннё предмет похожий на мину дрейфует 21 июня 05 05 ГМТ 70277 сев 19157 вост — НР181 ГС КСФ».
— На всякий случай пусть третий штурман нанесет на карту, — сказал я.
— Уже выписал для него координаты, Игорь Васильевич.
— Что еще?
— Две радиограммы. Одна вам, личная, и аварийная: наш радист принял от калининградского траулера «Лебедь». Он где-то рядом…
— Что же ты молчал? — вскричал я, принимая остальные листки и укоризненно взглянув на старпома. — Толкуешь о неизвестном предмете, обнаруженном за тысячи миль от нас, и там, может быть, всего лишь пустая бочка, которую салага-штурман принял за мину, а здесь с людьми несчастье…
— У него пробоина, Игорь Васильевич. У «Лебедя»… Вода затапливает машину.
— Кислое тогда дело. Да… Судя по координатам, траулер совсем рядом… Пойдем в рубку, пусть радист попросит поработать на пеленг.
«Траулер «Лебедь», — думал я, направляясь к радистам, — почему помню это название? При мне в Калининграде не было такого судна… «Лебедь». Нет, не припомню, откуда я его знаю».
Оказалось, что радисты мои уже запеленговали пострадавший траулер. Я приказал передать на «Лебедь», что мы идем к нему на помощь, и одновременно сообщил об этом в Мурманск.
Мы быстро свернули все работы и полным ходом направились к «Лебедю». День близился к концу, но солнце и не думало скрываться за окоемом. Его склонение достигло наибольшего значения и едва начало уменьшаться, с тем чтобы в конце сентября стать равным нулю, а затем поменять знак.
В этих широтах всегда толкутся айсберги. Вот и сейчас я видел ледяные горы справа и слева от курса и думал, что если «Лебедь» получил пробоину, столкнувшись с обломком одного из этих «приятелей», то каким образом пробоина оказалась в районе машинного отделения… Впрочем, борт могло продавить именно там, если траулер, чтобы избежать столкновения, резко повернул в сторону и льдина нанесла скользящий удар в середину борта. Для наших траулеров, не имеющих ледового класса Морского Регистра, этого достаточно. Помню, сколько дырок получили наши судна на Бакальяуше — Тресковой Земле, так называли Лабрадор средневековые португальцы.
