заперт в больнице, что жизнь отвратительна, скучна и клаустрофобична.
Если бы Пэт был чуть старше, он передавал бы тебе дружеский привет. Но ему девять, поэтому он говорит: передай Алану, что я спрашивал о нем, а также сообщает, что изобрел собственную мушку и мечтает предъявить ее тебе, когда ты получишь отпуск по болезни. В школе у него сейчас непросто, так как он узнал, что шотландцы выдали Карла I англичанам, и решил, что больше не может считать себя частью этой нации. И потому, насколько я понимаю, он бастует в одиночку против всего шотландского и отказывается учить историю, петь песни и зазубривать географию, относящуюся к столь прискорбно известной стране. Прошлым вечером перед сном он заявил, что примет норвежское гражданство.
Грант взял со стола блокнот и написал несколько строк:
Дорогая Лора,
поразят ли тебя такие сведения: принцы в Тауэре пережили Ричарда III?
Всегда твой
Алан
P. S. Я снова почти здоров.
– Вы знаете, что в парламентском акте о лишении Ричарда Третьего всех прав – Билле об опале – вовсе не упоминалось убийство принцев в Тауэре? – спросил Грант на следующее утро хирурга.
– Да ну? – удивился тот. – Странно, не правда ли?
– Весьма. Как вы это объясните?
– Быть может, они пытались приглушить скандал. Ради семейной чести.
– Нет. Ричард был последним в своей ветви. Ему наследовал первый Тюдор. Генрих Седьмой.
– Да-да, верно, я совсем забыл. История мне всегда плохо давалась. На уроках истории я делал домашние задания по алгебре. В школе историю вообще как-то скучно преподают. С портретами, наверное, было бы интереснее. – Он посмотрел на портрет Ричарда и снова занялся осмотром Гранта. – А вот это мне нравится куда больше, рад за вас. Болей больше нет?
Добродушный хирург вышел. Лица интересовали его постольку, поскольку являлись частью его ремесла, но история для него была лишь предметом, предназначавшимся совсем для других целей; предметом, на котором можно было решать задачи по алгебре под партой. У него на попечении находились живые люди, от него зависело их будущее; ему было не до академических проблем.
У старшей сестры тоже были более земные заботы. Она вежливо выслушала Гранта, но, как ему показалось, не слишком внимательно. Старшая сестра руководила кипучей и важной деятельностью огромного улья и вряд ли была способна сосредоточиться на событии четырехвековой давности. Ему хотелось сказать: «Но вам, как никому другому, должно быть интересно, что может произойти с королевской особой, как хрупка репутация. Любого может уничтожить шепоток за спиной». Но он уже почувствовал себя виноватым, что досужими беседами задерживает столь занятую даму во время утреннего обхода. Лилипутка не знала, что такое Билль об опале, и явно не стремилась узнать.
– Вы прямо-таки одержимы им, – сказала она, кивнув в сторону портрета. – Сплошной вред здоровью. Нет чтобы почитать какую-нибудь из этих чудесных книжек!
Даже Марта, на встречу с которой он так надеялся, чтобы поведать о своих открытиях и увидеть ее реакцию, обманула его ожидания, поскольку вся кипела от негодования после стычки с Мадлен Марч.
– И это после всех ее клятв и обещаний! После всех наших встреч, бесед, планов! Я даже успела поговорить с Жаком насчет костюмов! А теперь она решила, что ей надо сочинить свой очередной идиотский детектив. Говорит, что должна записать его, пока он свеж в голове… Интересно, что это значит?
Грант с сочувствием слушал причитания Марты – хорошие пьесы встречаются не часто и талантливые драматурги ценятся на вес золота, – но его не покидало ощущение, что слова актрисы доносятся до него как сквозь вату. В это утро XV век казался Гранту более реальным, нежели современный театральный мир со всей его суетой.
– Вряд ли ей потребуется много времени на детектив, – попытался утешить он Марту.
– Ты прав, она строчит их за полтора-два месяца. Но пока что она сорвалась с крючка, и кто знает, удастся ли мне снова подцепить ее… Тони Сэвилла хочет, чтобы она написала для него пьесу про Мальборо, а ты знаешь, что Тони кого хочешь сумеет уговорить. Он мог бы и голубей отучить от арки Адмиралтейства.
Уходя, она вдруг вспомнила о парламентском акте.
– Наверняка должно существовать какое-то объяснение, милый, – сказала она уже в дверях.
Конечно, оно существует, хотелось Гранту прокричать ей вслед, но что из того? Сам факт противоречит здравому смыслу. Летописцы утверждают, что убийство мальчиков вызвало массовое негодование, что английский народ возненавидел Ричарда за это преступление и потому приветствовал на троне чужака Генриха. И все же, когда парламент обвинял Ричарда, об убийстве принцев не было сказано ни слова.
Когда подготавливался парламентский акт, Ричард был уже мертв, его сторонники бежали или были изгнаны, так что противники были вольны обвинять его в любом злодеянии, которое могло взбрести в голову. Но они не обвинили Ричарда в таком злодейском убийстве.
Почему?
Ведь Англия, как указывают, кипела от возмущения в связи с исчезновением мальчиков. Скандал совсем свежий. Но когда противники Ричарда собирали доказательства о его предполагаемых преступлениях против нравственности и государства, они не включили в свой перечень самую эффектную подлость короля.
Почему?
Генрих нуждался в любых, даже самых легковесных доказательствах для укрепления своего шаткого положения на только что захваченном троне. В народе его почти не знали, и кровных прав на корону он не имел. И все же не использовал огромное преимущество, которое дало бы ему официальное признание преступления Ричарда!
Почему?
Генрих сменил на троне выдающегося правителя, известного по всей стране – от валлийских болот до шотландской границы, человека, пользовавшегося всеобщим признанием и восхищением до исчезновения его племянников. И все же Генрих не воспользовался своим единственным веским козырем против Ричарда – этим непростительным, отвратительным убийством.
Почему?
Только Амазонку, казалось, озаботило несоответствие, поставившее в тупик Гранта, и то не из сочувствия к Ричарду, а потому, что ее совестливая душа восставала против любой несправедливости или возможной ошибки. Она готова была пройти весь коридор и вернуться, чтобы навести порядок в отрывном календаре, если кто-то забыл вовремя сорвать листок. Но ее склонность беспокоиться была все же менее сильной, чем желание утешать.
– Не стоит вам волноваться об этом, – успокаивала она Гранта. – Найдется какое-нибудь самое простое объяснение, о котором вы не подумали. Оно само придет к вам, если вы станете думать о чем-нибудь другом. Я обычно так и вспоминаю, когда забуду, куда что-нибудь положила. Ставлю, скажем, чайник или пересчитываю стерильные бинты, и вдруг в голову
