руками, она ушла в спальню, села на край кровати и смотрела на размытое небо за окнами, пока Люк не перестал стучать.
Трудно было в это поверить. Он все-таки нашел ее. Случилось то, на что она в глубине души надеялась. То, чего она так боялась. Ей хотелось рыдать, кричать, метаться по комнате, но она сидела тихо и неподвижно, не зная, что делать.
Когда она поняла, что выбора у нее нет, что Люк в любом случае все узнает, она потянулась за мобильным телефоном и набрала номер.
– Алексис, дорогая, – произнес в трубке мужской голос, – я ждал твоего звонка.
Я долго держал перед собой две рубашки, синюю и белую, выбирая, какую из них надеть, но думал совсем не об этом. Просто я ни на чем не мог сосредоточиться с того момента, как ушел от Аликс. А уж то, какую рубашку надеть, чтобы посмотреть гравюру Рембрандта, до которой мне не было никакого дела, занимало мое сознание в последнюю очередь.
Я нашел ее. Александру Грин. Алексис Верде.
А она, оказывается, шпионила за мной.
Все мои мысли занимал тот факт, что женщина, о которой я не мог не думать постоянно, та самая женщина, которую, как мне казалось, я полюбил и до сих пор не мог избавиться от этого чувства, – была кем-то нанята, чтобы следить за мной.
Махнув рукой, я выбрал синюю рубашку и продолжал думать об Аликс. Кто она на самом деле? Может быть, она до сих пор лжет мне? Конечно, так оно и есть; я видел это по ее лицу.
Но в чем именно? И почему я не распознал эту ложь раньше?
Потому что я был ей очарован, ослеплен. Может быть, все, что со мной творится – это морок, а не любовь.
Мой разум напряженно искал ответ, какое-нибудь объяснение происходящему. Я должен был знать. Я не готов был сдаться или отпустить ее.
Одевшись на автопилоте, я решил, что после того, как посмотрю Рембрандта, я отправлюсь к ее дому и буду стоять под окном на улице весь день. И всю ночь, если понадобится. Сколько угодно времени. Я должен убедить ее рассказать мне все, довериться мне – даже несмотря на то, что я не могу доверять ей.
Ривервью Террэс представляла собой тупичок из шести стильных таунхаусов в конце Восточной Пятьдесят Девятой улицы, с частной дорогой, красивым закрытым сквериком и живописным видом на Ист-Ривер и мост Куинсборо. В этой части города мне до сих пор не доводилось бывать. Она словно сохранилась с прошлого века, и так оно, безусловно, и было. Здесь не было уличного движения и шума проносящихся мимо машин и автобусов, слышался только плеск воды да изредка сигнал противотуманной сирены.
Железные ворота с жужжанием открылись, и голос Бейна, искаженный переговорным устройством, объяснил, как пройти к его дому, описав деревянную дверь с вычурной резьбой. Я ожидал, что дверь откроет слуга, но меня встретил сам хозяин, одетый с элегантной небрежностью: темно-синий свитер, брюки и топсайдеры. [88] Стены фойе были отделаны темным деревом, пол – мрамором.
– Я понятия не имел, что этот район вообще существует, – сказал я.
– Да, можно десять раз пройти мимо и не заметить его, – ответил Бейн. – Он совершенно скрыт от окружающего мира, потому мне здесь и нравится.
Да и кому бы не понравилось? Я окинул взглядом широкую изогнутую лестницу с дубовыми перилами и дорогим ковром на ступенях.
– У вас тут красиво.
– Спасибо. – Он повел меня по коридору, украшенному расписанной орнаментами керамикой на подставках.
– Греческие? – спросил я.
– А вы разбираетесь. Середина восьмого века. Поздний геометрический стиль.
– Значит, все-таки коллекционируете.
– А, это у меня уже тысячу лет стоит. Почти не шучу. – Бейн улыбнулся. – Пойдемте сюда, к Рембрандту.
Мы прошли в небольшой кабинет, также отделанный темным деревом, с мягкими стульями, встроенным шкафом и ковром цвета крови.
– Вот, – он указал на картину в тяжелой раме, стоявшую на антикварном письменном столе прислоненной к стене. – Взгляните, а я пока принесу вам выпить.
Он отвернулся к барной тележке с бутылками и хрустальными бокалами разных форм и размеров.
– Вы ее не вешаете? – спросил я, подходя к гравюре.
– Она была упакована, я принес ее сюда для вас.
Я сказал, что не стоило беспокоиться, и он ответил, что это не составило труда.
– Вина? – предложил он. – Или чего-нибудь покрепче? У меня есть прекрасный односолодовый скотч.
– Звучит заманчиво, – ответил я, – но я не пью.
– Может быть, передумаете? – Бейн поднял бутылку. – Макаллан, двадцать пять лет выдержки. Уверены?
– Я бы с удовольствием, но нет, спасибо. Мне воды, если можно.
– Напрасно. – Бейн налил себе скотча, а мне «перье». [89]
– За искусство, – произнес он, чокаясь со мной стаканами, затем взял со стола большую лупу с костяной рукояткой, протянул ее мне и предложил изучить детали.
Водя увеличительным стеклом по гравюре, как когда-то по «Моне Лизе», я испытал жутковатое чувство «дежа вю». В деревьях и облаках обнаружились скрытые фигуры, удивительные и красивые. Я отметил, что «вживую» картина производит гораздо более сильное впечатление – как будто раньше видел ее.
– Это относится ко всему искусству, не так ли? В наше время люди думают, что они что-то знают, потому что видели это на экране компьютера, но так невозможно оценить мастерство художника, манеру письма, текстуру, краски… Извините, я увлекся.
Я ответил, что мне нравится слушать человека, по-настоящему увлеченного искусством.
– Мне кажется, некоторые из моих студентов предпочтут распечатать такую гравюру у себя с ноутбука. Так проще и удобней – не нужно толкаться в шумной толпе.
– Насчет толпы и шума должен согласиться. Я перестал ходить в музеи. Мне не нравится смотреть из-за чужого плеча и выслушивать мнение каждого. Так невозможно оценить искусство, – сказал Бейн, стоя рядом и вместе со мной глядя на картину. – Эта гравюра – одна из трех существующих в мире сегодня, хотя я не знал этого, когда ее покупал. Я просто восхитился тем, сколько труда Рембрандт в нее вложил… Так расскажите мне об этой вашей статье.
Он повернулся ко мне, и я начал пересказывать позаимствованную из Интернета теорию о способе работы Рембрандта. В это время до нас донесся тихий стук закрываемой входной двери.
– Жена пришла, – Бейн извинился и спустился вниз.
Я продолжил рассматривать гравюру, но меня отвлекали голоса Бейна и какой-то женщины, приглушенные расстоянием, толстыми стенами и коврами. Так прошло пять минут, десять… Еще через пять минут я,
