— А чего вам?
— По делу, мамаша, — отозвался Леденцов, деликатно оттесняя ее в переднюю.
— Спросить и кое-что записать, — объяснил Петельников.
— В комнату хотите?
— Хотим, — признался Леденцов.
Она уперлась крепкими темными кулаками в бока. На кистях до самых локтей, белела, мыльная пена. Ее тело до самой шеи закрывал плотный и длинный, вроде мясницкого, фартук. Из-под тугой косынки на лоб вытекла седая струйка волос. Темные глаза, вроде бы не имеющие отношения к ее морщинистому лицу, покалывали инспекторов едким взглядом.
— Тогда скидывайте обувь.
— Леденцов, снимешь ботинки?
— Не могу, товарищ капитан, они казенные.
— Что их, сворую тут? — удивилась хозяйка.
— А там чего, в комнате? — заинтересовался Леденцов.
— Ковер там.
— Да мы, собственно говоря, не к нему, — сказал Петельников. — Мы к Марии Дудух.
— Эва, вспомнили. Она теперь не Дудух, а Романовская.
— Эва! — удивился Леденцов. — А почему так?
— Замужняя теперь.
— А вы ейная мамаша?
— Не ейная, а евойная.
— Где же сама невестка?
— С дитем гуляет.
— Какого полу?
— Кто?
— Не невестка же, а дите...
— Мужеского.
— Спасибо за внимание. Привет ковру.
Они вышли из квартиры, как выкатились.
Свежий, настоянный на придомных сквериках воздух обдал их чисто и прохладно. Но он мог течь и с темного неба, поднимаясь где-то в лесах к звездам и опускаясь тут на уже остывшие бетонные коробки. Инспектора молча дышали им, как пили воду из неожиданного родника.
Петельников глянул на товарища, яркость костюма и прическа которого притушили темный вечер:
— В конечном счете, Леденцов, человека ждут болезни, муки, смерть, вечность...
— Ждут, товарищ капитан.
— А он, человек, знай себе покупает ковры, дубленки, автомобили... Знай себе ссорится, убивает время, смотрит телевизор... Леденцов, да он герой!
— Или дурак, товарищ капитан.
Из дневника следователя. У нас два параллельных телефонных аппарата — в передней и в большой комнате. Услышав звонок, иногда мы с Иринкой одновременно снимаем трубки. И я слышу тонкий и устрашающий голосок:
— Это морг? Позовите мне дядю Васю с третьей полки. Он мне обещал свой глаз на...
— Суздаленков, я тебя узнала, — перебивает Иринка.
Но телефон уже пищит. Иринка угрюмо смотрит на аппарат, раздумывая. Затем берет трубку, набирает номер и кричит тонким и устрашающим голосом:
— Внимание! Морда, морда, я кирпич! Иду на сближение.
С утра солнце блестело неуверенно, но к полудню распалилось. Рябинин шел не спеша, греясь, может быть, уже в последних его лучах.
— Скажите, где тут детский сад? — спросил он старушку.
— А вон, где горит...
Там горело. За низеньким блочным корпусом взметнулся зубчатый кумач огня и стоял недвижно, чисто, без дыма. Там горела осень, там клены горели. И он пошел на этот огонь.
Ребята цветным горохом катались под деревьями. У каждого в руках пламенел неподъемный букет кленовых листьев, а они собирали их, захлебываясь от движений, словно тут рассыпаны были конфеты.
— Вы за кем пришли? — спросил мальчик, растерзанный, как и его букет.
— А я тоже за листочками, — улыбнулся Рябинин.
Мальчишка безмолвно отъял половину букета и протянул ему.
— Спасибо.
— Гражданин, оставьте казенных детей! — крикнула воспитательница, стоявшая у черного кленового ствола.
Рябинин пошел к ней будто стегнутый ее словами.
— Говорите, казенные дети? — глухо спросил он.
— В данное время за них отвечает государство. Я же вас не знаю, гражданин...
— Тогда давайте знакомиться, — все еще глухо предложил он, доставая удостоверение.
Она даже не заглянула в него и, осветив юное лицо почти радостной улыбкой:
— Извините, но иногда подойдет какой-нибудь пьяница...
— А я что — похож? — спросил Рябинин, простив ей «казенных детей».
— Вы похожи на доктора, — она вдруг покраснела, словно этим сравнением могла его обидеть.
— Это из-за очков.
— Нет, у вас такое лицо...
Они сели на скамейку, зажатую двумя кленами. Воспитательнице было лет двадцать. Простенькое лицо, простенькая прическа и простенький на голове платочек. Но живые глаза как бы заслоняли эту простоту веселым любопытством.
— Я и есть доктор, — вздохнул Рябинин.
— Вы же показали книжечку...
— Доктор лечит тело, а я должен лечить душу.
Любопытствующий взгляд воспитательницы отстранился легким недоумением.
— Следователь лечит социальные болезни, — сказал он и добавил, чтобы окончательно рассеять ее отстраняющее недоумение: — Я наставляю людей, дабы они не пили, не курили и не безобразничали.
Люди, маленькие и суетливые, те самые людишки, которых больше всего поучают, веселым табунком захлестнули их скамейку.
— Дядя, а есть книжки про дрессировку котей? — спросил мальчишка, тот, который поделился листьями.
— Не котей, а кошек, — поправила воспитательница.
— Братцы, не знаю. О дрессировке собак есть.
— Дети, дайте нам с дядей поговорить.
Рябинин смотрел на них...
Они будут выше ростом, чем его поколение. У них будет шире грудная клетка. Станут сильнее физически. Они будут все знать. Будут умнее и способнее... А будут ли они добрее? Останется ли этот распахнутый, как и его букет, мальчишка собой — отдаст ли половину себя по первому слову, как отдал листья? А ведь он чудо, этот мальчишка. Да и каждый ребенок чудо...
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
...Каждый ребенок — чудо. Каким же должно быть воспитание, чтобы вырастить из него человека, лишенного всяких чудес?..
— Вы, наверное, пришли по поводу Иры Катунцевой?
— Да.
— Я ничего не знаю. Так и сказала вашему товарищу...
Протокол ее допроса лежал в портфеле, но он надеялся, что память воспитательницы, растревоженная беседой с инспектором и работая по инерции, отыщет какую-нибудь забытую деталь. И ему требовалось видеть тот садик, куда ходила похищенная девочка.
— Ира Катунцева — какая? — спросил он.
— Хорошая девочка, послушная, мягкая...
— Вы ничего... странного не замечали?
— Где?
— В девочке, в родителях, в посетителях...
— Нет.
— Посторонние к детям не подходили?
— Я никого не подпускаю.
— Подозрительных женщин во дворе не замечали?
— Нет.
Больше спрашивать было не о чем — ее память за эти дни ничего не отыскала. Двор, группу и воспитательницу он посмотрел. Все.
— А если бы украли девочку у нас? Меня бы засудили, — стынущим голосом сказала она и поежилась.
— Ну, такое случается раз в сто лет...
— Когда Таня Силина пропала, то я чуть с ума не сошла.
— Как пропала?
— Вышла на улицу и заблудилась. Ходила с какой-то женщиной.
Не об этом ли случае рассказывал Петельников?..
— Вы обращались в милицию?
— Да, к нам приходил сотрудник.
— Фамилию не помните?
— Высокий, симпатичный...
Он, Петельников. Так что это — совпадение? Но вроде бы и совпадения нет, а вернее, совпал пустяк, из которого ничего не вытекает: похищенная Ира Катунцева ходила в тот же садик, в который ходила и Таня Силина, заблудившаяся на улицах.
— А почему вы думаете, что она заблудилась?
— Что же другое?
— Покажите мне ее...
— Вот там темноволосая девочка в синем беретике. Только, ради бога, не спрашивайте ее об этом. Ваш товарищ с ней поговорил, а она в слезы.
Да нет, это пустячное совпадение он не так расставил — их нужно поменять местами: сначала заблудилась Таня, а потом пропала Ира. И эта перестановка вдруг высекла непроизвольный вопрос, на который он уже знал ответ:
— В тот день Таня была в этом же платьице?
— Да, в этом.
На Тане Силиной было красное платье.
Из дневника следователя. Приметы осени на всем. На кухне лежит громадный арбуз, на оконные стекла Иринка лепит принесенные мною кленовые листья, из шкафа вытащены облезлые меха... Лида оглядывает их подозрительно и размышляет вслух:
— Теперь выщипывают кролика под котик так, что не отличить...
Иринка бросает кленовые листья, идет к мехам и стоит, приоткрыв рот и растопырив куцые косички, которые походят на какие-то боковые рожки
— Мам, а долго его щипют?
— Пока не станет котиком.
— А как же хвостик?
— Что хвостик?
— Откуда же у кролика вырастет кошкин хвостик?
— Да выделывают не под кошку, а под котика.
— Мам, у котика и у кошечки хвосты одинаковые...
Леденцов звонил по-разному — эту кнопку он тронул ногтем мизинца. Дверь открыл пожилой мужчина в пижаме и с готовностью спросил:
— Насчет Симы?
— Да, — с такой же готовностью подтвердил Петельников.
