выражая надежду, что у Грейс «все-все» образуется. (Грейс даже думать не хотела, сколько из этого «всего-всего» известно Лизе.) А Стивен, вечно разъяренный сценарист, выкроил минутку в своем напряженном графике и обозвал Грейс «двинутой дырищей».
Эта фраза почти заставила ее улыбнуться. Почти.
Странно, но единственным человеком, выразившим искреннее негодование ее отъездом, оказался не один из пациентов, не директор школы, где учился Генри (Роберт лишь коротко написал, что Генри с радостью примут обратно в любое время, и Грейс оставалось только надеяться, что так оно и будет), и даже не отец (который обрадовался ее звонку, но задал столько жутких вопросов, что Грейс, сославшись на плохую связь, сбросила вызов). Это был Виталий Розенбаум. Он постарался ей объяснить, какое огромное неудобство доставляет ему внезапное прекращение занятий с его учеником и какими пагубными последствиями чреваты любые пробелы в музыкальном образовании Генри. Грейс прочла его письмо с какой-то сладкой ностальгией по временам блаженного неведения. Учитель музыки обычно не пользовался электронной почтой и сдался лишь тогда, когда один из учеников привез ему старый компьютер, установил операционную систему, доходчиво и тщательно объяснил (и даже распечатал инструкции), что нужно пошагово сделать, чтобы написать, отправить и получить электронное письмо. И Виталий Розенбаум пользовался электронной почтой в исключительных случаях, когда был лишен более приятных и привычных форм общения. Но все же ему удалось передать (в трех сжатых и неточно составленных сообщениях) всю полноту своего неудовольствия отсутствием Генри, он даже дерзнул высказать предположение, что Грейс пренебрегает материнскими обязанностями, поскольку по неким эгоистическим соображениям увезла сына из города.
Виталий Розенбаум, по крайней мере, явно был не из числа тех, кого интересуют новости. Он не читал ни «Нью-Йорк пост», ни «Нью-Йорк таймс», ни журнал «Нью-Йорк». Не смотрел шестичасовые новости. Не зависал на сайте NY1.com. Старик настолько замкнулся в своем не особо счастливом мирке, что понятия не имел о причинах отсутствия Генри Сакса.
Как же Грейс жалела, что остальные люди не такие.
Выделенного ей времени оказалось недостаточно, и Грейс продлевала сеанс снова и снова, чтобы отменить очередную встречу, сообщить новости очередному человеку, постепенно разрывая связи со своей прошлой жизнью. В деревенской библиотеке мирно шептались посетители, а где-то на юге, всего в нескольких часах езды отсюда, воцарился хаос, и постукивание по клавишам клавиатуры стало для Грейс своеобразной границей между этими мирами. Сидя на вращающемся кресле перед компьютером, она разрывалась между двумя противоположными желаниями – знать и не знать, как изменилась ситуация. И в итоге победило последнее.
Потом она выйдет из системы, встанет и отправится на поиски Генри, который уже прочел антологию статей о спорте и приступил к биографии Лу Герига. Грейс отвезет сына домой в промерзлое здание на берегу покрытого тонкой коркой льда озера по крайней мере еще на день. В камине она разведет огонь (и этому придется научиться), уложит Генри на диван и укроет одеялами, включит свет, чтобы он мог читать, а сама приготовит что-нибудь горячее. А затем, когда прохладный дневной воздух постепенно сменится ночным морозом, Грейс, вероятно, предпримет осторожную попытку обдумать сложившиеся обстоятельства.
Наверняка она знала только одно: где бы ни находился Джонатан, он все еще был вне пределов досягаемости Мендозы, О’Рурка, Полицейского управления Нью-Йорка и, насколько ей было известно, ФБР и Интерпола. В противном случае Мендоза сразу бы ей позвонил. Вообще-то Мендоза и вправду звонил раз в несколько дней, не только чтобы выяснить, общалась ли она с Джонатаном, но и узнать, как дела у нее и у Генри. (Она считала себя обязанной отвечать на эти звонки, потому что Мендоза никак не препятствовал ее отъезду.) Грейс никогда не брала трубку, если звонил не Мендоза или не отец, но поскольку ее мобильник прослушивался, выключить его она не могла. Телефон же, номер которого указан во всех справочниках по нью-йоркским психоаналитикам (узкая специализация: семейные пары), трезвонил постоянно, и пришлось отключить звук. Голосовые сообщения Грейс слушала только от знакомых людей, все остальные сразу же удаляла. Но вдруг, за несколько дней до Рождества, зазвонил старый телефон, висевший на кухне, его архаичный треск она слышала разве что в сериалах середины XX века. Телефон бренчал беспрерывно, начиная примерно с двух часов дня и до самого позднего вечера. Определителя номера в нем, конечно, не было – Грейс вообще сомневалась, что этот телефон возможно так модернизировать. Все еще колеблясь, она положила руку на трубку.
Сняв ее и не сказав ни слова, Грейс после некоторой паузы услышала возбужденный и взволнованный женский голос:
– Это Грейс?
Грейс очень, очень аккуратно повесила трубку, словно стараясь не напугать женщину на другом конце провода. Потертый шнур, соединяющий телефон с розеткой над плинтусом, вдруг показался ей жутким, и она выдернула штекер.
Значит, кто-то уже знает, где спряталась Грейс, но никто пока не приехал. Это хорошо. Ведь ради этого она сюда и прибыла, верно? Чтобы убежать подальше из города, где все ее ищут? И, очевидно, журналистам не очень-то хотелось мчаться за ней в какую-то деревню в Коннектикуте. Всего лишь соседний штат, но Грейс – а значит, и вся история тоже – больше не представляла собой такой важности, чтобы за ней гнаться. Эта мысль обнадежила Грейс, вселила крупицу уверенности.
Но тут она вспомнила, что кого-то действительно убили и двое детей остались сиротами. Весь оптимизм сразу пропал.
Грейс оказалось легко оборвать все связи со своей прежней жизнью. Но она понимала, что не заслужила этой привилегии, стоило только вспомнить о «забрызганной кровью квартире» и о том, что пришлось увидеть Мигелю Альвесу.
Проведя целый час за унизительным телефонным разговором с незнакомым служащим банка «Морган Стэнли», Грейс узнала, что деньги с ее счетов никуда не исчезли. По крайней мере, не все – 16 декабря, в день убийства Малаги Альвес, с ее счета были сняты и обналичены двадцать тысяч долларов.
«С пачкой наличных и пригоршней драгоценностей ты можешь податься куда угодно», – с горечью подумала Грейс.
В обстоятельствах, в которых оказалась она с сыном, можно было считать привилегией даже возможность убежать в старинный дом, пусть промерзший и отапливаемый дровами. Ведь у нее были деньги и на эти самые дрова, и на еду. Но тот факт, что всю недвижимость, в том числе и на Манхэттене, она получила в наследство, сейчас вызывал некое чувство вины. Хотя нет, не вины. На самом деле Грейс всегда гордилась тем, что не заботилась о деньгах и не гонялась за экстравагантными вещами. Но опять же –
