Именно после исчезновения отца она и Кристл еще больше отдалились друг от друга. Разные друзья, интересы, вкусы. Разные жизни. Как могут близнецы, появившиеся из одной утробы, быть настолько чужими друг другу?
Этому было только одно объяснение.
Их мать.
Десятилетиями она заставляла их соревноваться друг с другом. И эти битвы лишь расширяли пропасть между ними. Затем пришла неприязнь — верный шаг к ненависти.
Доротея даже не могла вытянуть ноги в тесном салоне самолета и мучилась от неудобной и тесной одежды. Малоун был прав, как всегда. Эти ужасные вещи она должна была терпеть, по крайней мере, еще пять часов. Пилоты выдали им коробки с завтраком, как только они сели на борт: сырные роллы, печенья, шоколад, куриная ножка и яблоко. Доротея не могла проглотить ни кусочка. От одной только мысли о еде ей становилось плохо. Она постаралась устроиться поудобней, вжав спину в сетчатую спинку кресла, но это ей так и не удалось. Примерно час назад Малоун исчез в кабине пилотов. Хенн и Вернер спали, но Кристл, кажется, бодрствовала. Возможно, она тоже чем-то была обеспокоена.
Этот полет был худшим в жизни Доротеи, и не только из-за дискомфорта. Они летели навстречу своей судьбе. Было ли там что-то? А если да, то хорошо это было или плохо?
После того как они оделись, каждый упаковал свой собственный рюкзак. Доротея взяла с собой только одежду на смену, зубную щетку, немного косметики и автоматический пистолет. Мать украдкой передала ей оружие еще в Оссэ. Поскольку это был не коммерческий рейс, то никаких проверок не было. Хотя Доротея была возмущена тем, что позволила матери принять еще одно решение, пистолет придавал ей уверенности, и она чувствовала себя несколько лучше.
Кристл повернулась к сестре. Их глаза встретились в полумраке.
Какая горькая ирония в том, что они были здесь, вместе, в этом ограниченном пространстве. Может, ей удастся то, что не получалось многие годы?
Доротея решила попробовать.
Она расстегнула свой ремень, поднялась с места, пересекла узкий проход и села рядом с сестрой.
— Мы должны это остановить, — сказала она, пытаясь перекрыть шум двигателей.
— Я и планирую это сделать. Как только мы найдем то, что хотели обнаружить наш дед и отец. — Голос Кристл был холоден как лед.
Доротея сделала еще одну попытку:
— Это не имеет никакого значения.
— Не для тебя. Тебя это вообще никогда не интересовало. Все, о чем ты заботилась, — это переход богатства семьи к твоему драгоценному Георгу.
Эти слова больно задели Доротею, и она, превозмогая горечь и заранее зная, что ответит сестра, все-таки спросила:
— Почему ты ненавидишь его?
— Он был тем подарком, которого у меня никогда не могло быть, дорогая сестра.
Доротея уловила грусть и обреченность этих слов и в который раз вспомнила те страшные дни. Она прорыдала у гроба Георга два дня, пытаясь хоть как-то справиться с отчаянием. Ничего не помогало. Все, на что натыкался ее измученный взгляд, напоминало о безвозвратно утраченном сыне. Кристл пришла на похороны, но быстро ушла, даже не оставшись на церковную службу. Ни разу сестра не выразила соболезнований, ни разу не пыталась утешить. Ни слова.
Смерть Георга стала поворотным моментом в жизни Доротеи. Все изменилось. Ее брак. Ее семья. И самое главное, она сама. Ей не нравилось, какой она стала, но Доротея с готовностью приняла гнев и ненависть, поселившиеся у нее в душе. Она была уверена, что эти чувства принесли ей крупицу облегчения взамен утраченного ребенка.
— Ты бесплодна? — спросила Доротея.
— А тебе какая разница?
— Мама знает, что ты не можешь иметь детей? — настаивала она.
— Какое это имеет значение? Вся наша история не имеет никакого отношения к детям. Это наследие Оберхаузеров. То, во что наша семья верила многие годы.
Доротея теперь убедилась, что все ее усилия были напрасны. Пропасть между сестрами была слишком глубокой, чтобы заполнить ее или перекинуть мост.
Доротея начала подниматься.
Кристл схватила ее за запястье.
— Поэтому я ничего и не сказала на похоронах и не утешала тебя. По крайней мере, ты хотя бы знаешь, каково это — иметь ребенка.
Мелочность этого замечания ошеломила Доротею.
— Помоги Бог тому ребенку, который бы у тебя был. Ты бы о нем никогда не заботилась. Ты неспособна на такую любовь, — выплюнула она в лицо Кристл.
— Кажется, ты тоже не справилась с этой почетной работой. Твой ребенок мертв.
Будь она проклята.
Правая рука сжалась в кулак, и она выбросила его прямо в лицо Кристл…
* * *
Рэмси сидел за столом и пытался подготовиться к тому, что еще предстояло сделать. Конечно, еще больше интервью и внимания прессы. Похороны адмирала Сильвиана были назначены на завтра, на Национальном кладбище Арлингтон, и адмирал постоянно упоминал об этом печальном событии в каждом интервью. Все внимание прессы должно сфокусироваться на этой трагедии. Он лишь благодарен за новую должность и глубоко скорбит о потере безвременно ушедшего друга.
Похороны будут проходить при парадной форме со всеми должными почестями. Военные определенно знали, как хоронить своих товарищей. Они довольно часто это делали.
Телефон адмирала резко зазвонил. Международный номер. Германия. Вовремя.
— Добрый вечер, адмирал, — произнес скрипучий женский голос.
— Фрау Оберхаузер? Я ожидал вашего звонка.
— А как вы узнали, что я позвоню?
— Потому что вы беспокойная старая стерва, которая любит держать контроль над ситуацией в своих руках.
Она захихикала:
— Да. Я такая. Ваши люди отлично выполнили свою работу. Малоун мертв.
— Я предпочитаю дождаться, пока они сами доложат мне об этом факте.
— Боюсь, что это невозможно. Они тоже мертвы.
— Тогда у вас проблема. Я должен иметь официальное подтверждение.
— Вы хоть что-нибудь слышали о Малоуне в последние двенадцать часов? Какие-нибудь отчеты о том, где он находится или что делает?
— Нет.
— Я видела его мертвым.
— Тогда нам больше не о чем говорить.
— Кроме того, что вы должны ответить на мой вопрос. Почему мой муж так и не вернулся?
Что за черт? Этого еще не хватало.
Рэмси сжал зубы и произнес:
— Подводная лодка была неисправна.
— А экипаж? Мой муж?
— Никто не выжил.
Полное молчание.
Наконец Изабель с усилием задала следующий вопрос:
— Вы видели подводную лодку и ее экипаж?
— Да.
— Расскажите, что вы видели.
— Вы не захотите это узнать.
Еще одна длинная пауза, затем:
— Почему вы засекретили всю информацию об истории?
— Подводная лодка была сверхсекретной. Секретной была и ее миссия. В то время у нас не было выбора. Мы не могли рисковать, а если хотя бы часть правды просочилась, Советы могли обнаружить ее раньше нас. На борту было всего одиннадцать человек, поэтому скрыть все факты было довольно легко.
— И вы оставили их там?
— Ваш муж согласился на эти условия. Он знал, на что идет.
— И вы, американцы, утверждаете, что немцы бессердечны…
— Мы практичны, фрау Оберхаузер. Мы защищаем мир, а ваш народ пытается его завоевать. Ваш муж не только отправился на опасную миссию, он был ее идеологом. Он был не первым, кто сделал такой выбор.
Адмирал надеялся, что слышит ее в последний раз. Он не нуждался в ее навязчивом высокомерии.
— До свидания, адмирал. Надеюсь, что вы будете гореть в аду.
Рэмси услышал в голосе Оберхаузер ничем не прикрытую ненависть и злость, но это его больше не заботило.
— Могу только пожелать того же, — проговорил он и нажал отбой.
А потом он отметил, что пора сменить номер мобильного телефона. Таким образом он обезопасит себя, и ему больше никогда не придется снова слышать этот старческий злобный хрип.
* * *
Чарли Смит любил, когда ему бросали вызов. Рэмси назвал ему пятую цель, но пояснил, что работа должна быть сделана сегодня. У него абсолютно ничего не могло вызвать подозрение. Чистое убийство, без всяких последствий. Обычно это не было большой проблемой. Но сейчас у Чарли не было никаких сведений о следующей жертве, лишь несколько скудных фактов, сообщенных адмиралом, и двенадцатичасовое окно. Если все пройдет удачно, Рэмси обещал ему внушительный бонус. Тогда он сможет рассчитаться за «Бэйли Милл», полностью перестроить его и еще останутся деньги на новую обстановку.
Чарли вернулся из Эшвилла в свою квартиру. Последний раз он был здесь пару месяцев назад. Ему удалось поспать несколько часов, и сейчас он был готов действовать. Смит услышал мягкую мелодию, доносившуюся из кухни. Он посмотрел на экран телефона и не узнал номер, хотя звонили из Вашингтона или его окрестностей. Возможно, это был Рэмси; он иногда так делал, поскольку страдал паранойей.
