— Я и сам размышлял, — наконец проговорил он, — почему так вышло, что никто не видел самого момента поджога. Все разбрелись кто куда, двор опустел… Вероятно, никому не хотелось сидеть там в одиночестве, вот и разошлись: кто купаться, кто передохнуть. И потом, эта компания… Я никого не хочу обидеть, но она цельная, только когда все вместе. А так все эти люди не очень-то ладят между собой. Может быть, даже не отдавая себе в этом отчета. Например, та же Инесса может доброжелательно и искренно говорить за столом с Тамарой, вспоминая Аркадия, но представить этих женщин в другой обстановке, мило беседующих вдвоем о своем, о девичьем, я, извините, не могу.
— То есть у многих была открытая неприязнь друг к другу? — уточнила я.
— Разве я сказал «открытая»? Я же говорю, они могут сами себе не отдавать отчета в том, что в другой день, в другом месте, наверное, не стали бы общаться между собой. Их связывала дача, память об Александре и Аркадии — вот и все. И ничего удивительного в этом нет, все мы разные, все. Вот вы сейчас разговариваете со мной и, возможно, будете беседовать еще не раз. Но почему? Разве потому, что вам просто приятно мое общество?
— Не стану скрывать, оно мне приятно, — честно сказала я.
— Не стоит, я не об этом! Я имею в виду то, что вы тратите на меня время потому, что расследуете этот пожар. Только в этих условиях возможно наше общение, понимаете? Пройдет время, и вы в лучшем случае однажды мельком вспомните пожилого отставного моряка, и то уже забыв черты моего лица. И ничего удивительного и тем более страшного в этом нет. Так и все эти люди: они собираются вместе лишь в определенных условиях, в условиях…
Конечно же, я понимала, о чем говорит Владимир Ефремович. В сущности, он говорил простые вещи, которые я почему-то не смогла для себя сформулировать, нутром прекрасно их понимая.
— Так что не нужно думать, будто кто-то из них кого-то сильно ненавидел и все эти годы копил злобу и планировал коварное преступление. Все было совсем не так…
— А как было? — раскрыла я рот от удивления. — У вас что, есть четкая версия?
— Четкой, увы, нет, иначе я изложил бы ее в милиции, — развел руками Стоянов. — Но, на мой взгляд, многое указывает на то, что это было сделано, что называется, наудачу. Ведь нельзя было предугадать, кто и где окажется в тот момент. Нельзя было предугадать, что Инесса и Игорь сгорят насмерть. Они могли оба остаться в живых, вернись я чуть раньше.
— Но ведь преступление все же было совершено! Не просто же ради шутки!
— Мотивы, мотивы… — вздохнул Владимир Ефремович. — Вот что самое главное. Мне это не дает покоя. На первый взгляд ни у кого, кроме Кирилла, этих мотивов нет. А они должны быть, хотя бы один, но весомый! Не просто какая-то призрачная ненависть непонятно по каким причинам. Узнаем мотив — станет ясно, кто убийца. Только так.
В сущности, рассуждения Владимира Ефремовича совпадали с моими. Совсем недавно, перед встречей с ним, я как раз размышляла над мотивами. А Стоянов, оказывается, ломает голову над тем же самым уже который месяц. И не может найти ответа… На какой-то момент мне подумалось, что мне-то и подавно не суждено будет его найти, но я тут же откинула эти мысли. Это что еще такое, Татьяна Иванова? Что это вы в уныние впали? Уныние — один из смертных грехов, не забывайте об этом, какой бы атеисткой вы ни представлялись! Что это вы вздумали сдаваться в самом начале расследования? Да иногда несколько месяцев приходилось пахать, пока истина наконец появлялась на свет. А здесь еще и работы толком не было. Да нужно радоваться, что судьба послала такого человека, как Стоянов, он может оказаться отличным помощником, советчиком. Так что слушайте его внимательно, Татьяна Иванова, и все запоминайте. А потом будете делать выводы.
— Вы что-то приуныли, — заметил и Стоянов. — Давайте-ка я вам чайку свежего подолью. Сейчас заварю только. Вот, например, со зверобоем. Отлично повышает настроение! С ним никаких новомодных антидепрессантов не нужно, это я вам со знанием дела говорю.
Стоянов насыпал в заварочный чайник травы, добавил заварки, еще каких-то семян, после чего залил все это кипятком и укутал полотенцем.
— Через десять минут будем наслаждаться, — снова подмигнул он мне. — Вы не унывайте. Я-то дома сижу и только думаю, а вы работаете. Следовательно, у вас и возможностей куда больше.
— Вы прямо как будто мои мысли читаете, — усмехнулась я. — Только не говорите, что вам много лет и вы больше видели в жизни.
— А я и не говорю. Я уже сказал, — улыбнулся Владимир Ефремович. — Я вам сейчас скажу еще одну вещь… Уж не знаю, имеет ли она отношение к произошедшему, но мне кажется, что в последнее время Кирилл как-то изменился. Он стал… Он перестал быть таким спокойно-беззаботно-счастливым человеком, как раньше.
— В последнее время — это когда? За месяц до трагедии, за два?
— Мне кажется, гораздо раньше, — задумчиво постучав пальцами по своей кружке, проговорил Стоянов. — Еще на прошлом дне рождения он был уже не таким. Не могу точно определить, в чем это выражалось, но перемены произошли, это несомненно.
— У него погиб отец, — напомнила я. — Он остался сиротой. Может быть, он просто так сильно переживает смерть родного человека.
— Кирилл всегда был больше привязан к матери, — возразил Владимир Ефремович. — Между ним и Аркадием не было особой эмоциональной привязанности, к сожалению. Безусловно, они любили друг друга, и Аркадий всегда искренне заботился о сыне, но вот близости, истинной, родной, не замечалось. Так что вряд ли он по сей день не оправился от удара. Прошло больше трех лет. Случилось много событий: женитьба, рождение сына… К тому же учеба, работа, всякие заботы. Нет, причина в чем-то другом.
— Может быть, у него семейная жизнь не ладится? — предположила я. — Я виделась с Ольгой, мне она не показалась любящей и верной женой.
— Мне тоже она такой не кажется, — согласился Владимир Ефремович. — Кирилл вообще-то насколько открытый, настолько и замкнутый человек. Подробностями своей личной жизни он никогда не станет делиться. У него есть хорошее качество: он умеет скрывать свои чувства. И все же я почувствовал, что с ним что-то не так. Я же говорю, что знаю его с рождения.
— А как вы думаете, не могла сама Ольга устроить весь этот спектакль?
Стоянов недоверчиво покачал головой:
— Думаю, что нет. Зачем? Чтобы стать полновластной хозяйкой в доме? Но сейчас ее, насколько я знаю, даже на порог не пускают.
— Но она могла надеяться, что Инесса тоже умрет. Если это Ольга, то, собственно, Инесса и должна была стать ее главной жертвой. Чтобы не мешала. А Кирилл — якобы виновник. И тогда Ольга — вся в шоколаде.
— Для этого убийство нужно было тщательно спланировать, — напомнил мне Стоянов. — А я уже говорил, что считаю его спонтанным.
— Да, — вздохнула я. — Пока что никакой ясной картинки в голове не складывается. Одна абстракция.
Тут подоспел чай, и мы на некоторое время приостановили разговор, погрузившись каждый в собственные размышления. Первой нарушила молчание я, причем с вопроса, не очень-то связанного с делом на даче:
— Скажите, пожалуйста, а Вавиловы пользуются яхтой Аркадия Леонидовича?
Стоянов пристально посмотрел на меня:
— А почему вы спрашиваете?
— Потому что в летний июльский зной на ней, возможно, было бы удобнее что-то отмечать, чем на даче. Да еще потеть возле раскаленных мангалов… Или традиция столь сильна? Почему именно на даче?
— К сожалению, здесь ничего не могу сказать, — развел руками Стоянов. — Помню только, что день рождения всегда отмечали на даче. А пользуются ли они яхтой в принципе… Может быть, и пользуются, не знаю. Во всяком случае, меня не приглашают. Не забывайте, все-таки с ней тоже связана трагическая история.
— Да, я слышала, — подтвердила я. — Инесса говорила, что ее муж соскользнул с палубы и упал в воду.
Владимир Ефремович медленно отодвинул свою кружку и подпер руками подбородок.
— Что там было, теперь никто никогда не узнает, — неожиданно сказал он.
— Вы о чем? — удивилась я.
— Да так, ерунда, — отмахнулся бывший моряк.
— И все же? — настаивала я.
Стоянов вздохнул.
— Тогда, три года назад, — проговорил он, — я не поверил в то, что смерть Аркадия была несчастным случаем. Кое-что смущало меня. Например, он был отличным пловцом. Как он мог утонуть? Он мог продержаться в воде долго, очень долго. Он мог доплыть до берега. Правда, у него на виске была обнаружена гематома, которую он мог получить, ударившись обо что-то при падении. Поэтому потерял сознание и пошел ко дну. Но обо что можно удариться на середине Волги?
— О какую-то деталь яхты, — предположила я.
Стоянов ничего на это не ответил, он сосредоточенно и хмуро смотрел перед собой.
— Ладно, — наконец произнес он. — Видно, я действительно накручиваю лишнего. Все это старые дела, а сейчас нужно заниматься Кириллом. Я вам, в сущности, все уже рассказал. Ни в коем случае не подумайте, что выпроваживаю вас — я бы с удовольствием просидел с вами еще сколь угодно долго, — но по этому делу мне больше нечего вам сказать.
