Адрес, подписанный соученицами Брунгильды и ее старым педагогом Гляссером, а вместе с адресом – портрет Есиповой, гениальной пианистки, с ее собственноручной надписью в левом углу: «Верю в то, что слава русского пианизма в Ваших руках!» в другое время вызвал бы у Брунгильды бурный восторг. Но сегодня она только жалко улыбнулась.
– Скоро и. маменька вернется, а вы все еще нежитесь. Пора одеваться. – Глаша внесла в гостиную громадную круглую картонку, занявшую едва ли не половину поверхности столешницы.
Надпись на визитной карточке Арсения Апышко, совладельца хлеботорговой компании «Апышко и сыновья», выведенная каллиграфическим почерком, гласила: «Но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я...» Брунгильда отложила трогательное послание хлеботорговца в сторону и протянула руку к незамеченной раньше изящной коробочке, стоящей между корзинами цветов с еще не разобранными визитками.
Она осторожно развернула сложенный бумажный листок, втиснутый под крышку крошечного деревянного ларчика: «Счастье – перед смертью прошептать Ваше волшебное имя... Глеб Тугарин». Сердце Брунгильды забилось учащенно, от внезапно нахлынувшего легкого головокружения она поторопилась опуститься на стул. Под крышкой покрытого резными узорами ларчика на красной бархатной подушечке лежала одна-единственная жемчужина – крупная, продолговатая, под сизыми прожилками которой угадывался внутренний, почти черный слой...
Мура застала сестру в гостиной около шестигранного столика. Та сидела в цветной утренней блузе поверх ночной рубашки, держа в руках деревянный ларчик с черной продолговатой жемчужиной, и не отрывала глаз от бумажного листка. Мура, мельком глянув на записку, разглядела только два последних слова: Глеб Тугарин. Она удивленно хмыкнула и недоверчиво воззрилась на сестру. Брунгильда так привыкла к поклонению мужчин, что ее душевные томления поразили Муру: она не узнавала свою выдержанную, здравомыслящую сестру. С большим трудом ей удалось вывести Брунгильду из сомнамбулического состояния, и, едва прислушиваясь к возбужденным рассказам Муры о возможном воскрешении мертвых, Брунгильда с ларчиком и тугаринской запиской в руках последовала к себе в комнату, одеваться...
За хлопотами, сборами и приготовлениями, кратковременными визитами знакомых незаметно пролетел день, и в ранний вечерний час члены семейства Муромцевых и доктор Коровкин с тетушкой Полиной расположились за празднично сервированным столом. Посредине его, окруженный круглыми блюдами со сладким кушаньем, продолговатыми блюдами с жарким и более длинными с холодными рыбными и мясными закусками, стоял бронзовый канделябр на несколько свечей. В окна столовой еще вливались сизо-синие сумерки, но свечи уже были зажжены.
Время от времени в столовую входила Глаша: она приносила вазы с фруктами и забирала постепенно освобождавшиеся тарелки.
Клим Кириллович чувствовал некоторую наэлектризованность в жестах, взглядах Брунгильды, в изредка произносимых ею словах, но причины ее нервической возбужденности не понимал. Возможно, виной тому было и освещение: трепещущие язычки горящих свечей отражались и блестели в хрустале, высвечивали декоративные фарфоровые тарелки, украшавшие стены столовой, бросали неясные блики на лица.
Перед ужином Брунгильда играла им «Мелодию» Рубинштейна, но как странно, как вызывающе бравурно! Лирическая тема звучала всплеском восторга и неуемной радости...
Подарок Клима Кирилловича и Полины Тихоновны – складное зеркальце в золотой оправе, повторяющей форму скрипичного ключа, – одобрили все Муромцевы. Мура откровенно любовалось изящными изгибами удлиненного нижнего крючка и верхней петельки, она сочла, что зеркальце можно не только держать на туалетном столике, или подвешивать к стене, но и носить в сумочке. Брунгильда обещала никогда не расставаться с зеркальцем.
– Оно будет моим талисманом, – пообещала она, укладывая его в почти игрушечный кожаный ридикюль с металлическими застежками, подарок Муры...
Уже в столовой, во время праздничного ужина, профессор вновь отметил прекрасный вкус, проявленный Коровкиными при выборе подарка. Быть может, не последнюю роль в нехарактерном для него внимании к женской безделушке сыграло и недовольство, испытанное им от многозначительных подношений, присланных почти незнакомой девушке вчерашними новоиспеченными знакомыми, да еще в сопровождении выспренних фраз сомнительного вкуса. Он, конечно, обратил внимание на то, что каждый из них вчера бесстыдно таращил глаза на его дочь. Но она вела себя безупречно, отец не мог упрекнуть ее ни в чем. На наглые взгляды она не реагировала, не жеманничала, не кокетничала и, кажется, не сказала ни одного слова. И все-таки...
Если б посыльные приходили при нем, он непременно отказался бы принимать дары – тем более от тех людей, которые своими идиотскими, мошенническими фантазиями едва не довели его до сердечного приступа. Черную жемчужину он собирался снести оценщику и, если она окажется дорогой, вернуть ее Глебу Тугарину с извинениями. Славу богу, молодой человек хоть не выдвигал нелепых проектов.
Мура обратила внимание, что при упоминании имени родственника библиотекаря на бледных щеках Брунгильды проступил слабый румянец.
А профессор негодовал. Размахивая вилкой, он объяснял Климу Кирилловичу и притихшим дамам кто такой Шлегер.
– Лощеный господин, – утверждал профессор, – ловкий делец, а его фонд – дутое предприятие для выкачивания денег из простаков. А может быть, еще хуже – мошенник международного класса и под прикрытием своего безумного проекта охотится за самыми ценными научными идеями и технологиями. Рецепт сверхлегкого стекла! Да это же стратегическая разработка!
Мура, умоляюще глядя на Клима Кирилловича, пробовала защитить понравившуюся ей идею благообразного Раймонда о сверхпрочном и сверхлегком стекле, о чудесном «Хрустальном Петербурге»... Она вообще находила господина Шлегера обаятельным...
Под ласковым взглядом жены, моложавой полнеющей дамы, профессор несколько утихомирился и стал использовать вилку по назначению.
Снова взъярил профессора дар ненормального хлеботорговца Арсения Апышко. Чудовищное изделие поместили на маленький столик в столовой, так как в холодный шкаф за кухонным окном оно не влезало, да и подходящего блюда для него не нашлось.
Николай Николаевич, выйдя из-за стола и подходя к огромной коробке, съязвил:
– Я надеюсь, в ней не агрегат для выпекания блинов? А может быть, там гора машинных блинов.
Он поднял крышку, и взорам явился шедевр кулинарного искусства: овальной формы торт фунтов на десять-пятнадцать, вея поверхность его была изукрашена жирными розовыми розами – за исключением центральной части. Там, почти во всю длину бисквитного овала, разлеглась пышнотелая белоснежная красавица из крема, слегка задрапированная свежей клубничкой и зелеными клубничными листочками.
Дамы переглянулись и покраснели. Брунгильда нервно засмеялась.
– Какая ужасающая безвкусица! – воскликнул потрясенный профессор.
– Да, она, конечно, раза в два толще Брунгильды, – встряла Мура, – но лицо очень похоже. Папочка, ты напрасно обвиняешь господина Апышко в безвкусице, он просто следует античным образцам. Греческие богини такие же пышнотелые, как и эта красавица.
– Нехорошо отрезать от человеческого образа какую-то часть, – заметила неодобрительно Елизавета Викентьевна, – начинаешь чувствовать себя каннибалом.
– Я с удовольствием воткну нож в это безобразие, – резко возразил профессор. – На эту чудовищную бабу противно даже смотреть!
– В кремовой голове слишком много жиров, – не утерпела Полина Тихоновна. – Выдержит ли печень? Я читала, что кремом можно даже отравиться.
– Жиры токсинов не содержат, – возразил самоуверенно профессор. – Доктор, а что вы думаете?
– Думаю, печень выдержит. – В серых глазах Клима Кирилловича заиграли лукавые искорки. – Крон пожрал пятерых своих детей, в том числе и трех дочерей, – и ничего, не подавился и на печень не жаловался.
Николай Николаевич с наслаждением размазал кремовую красавицу по бисквиту...
И так как остальные от угощения отказались, глава семьи с внушительным куском торта на тарелке отправился к своему месту за общим столом. Расправа с кремовой красавицей побудила Полину Тихоновну вспомнить о Рафике.
– Я беспокоюсь за наших девочек, – откликнулась Елизавета Викентьевна, в ее мягком голосе звучала тревога. – Он и в правду нападает только в поездах?
– Но мы же не ездим в поездах, – в один голос поспешили успокоить мать Мура и Брунгильда.
– Быть может, вообще не стоит носить с собой золотых вещей, – обеспокоилась Полина Тихоновна. – Кто знает, что ему в голову придет? А вдруг и такой пустяк, как зеркальце, привлечет внимание преступника? Мы будем чувствовать себя виноватыми.
